Ряд сводок регистрировали относительно консервативное, лояльное к власти настроение коренных сибирских крестьян, в особенности старшего поколения. В архиве сохранилась копия приговора крестьянского Сергиевского сельского общества Мариинской волости Кокчетавского уезда Акмолинской области от 30 сентября 1919 г. о выдаче властям всех дезертиров и «подозрительных» и о поддержке власти Колчака против большевиков{457}.
Относительную лояльность к колчаковской власти, помимо наиболее зажиточных слоев общества, представляло политически отсталое «инородческое» коренное население Сибири: татары, «киргизы» (казахи), буряты, якуты и др. Так, управляющий Семиреченской областью Балабанов докладывал в МВД в феврале 1919 г.: «Настроение киргизского населения вполне благонадежное, русского наружно спокойное». И здесь же отмечал разлагающее влияние на простой народ предшествующего периода анархии: «[По] поводу тягот по военным обстоятельствам… в несознательной части населения, развращенной годовым периодом безвластия, выражается глухое недовольство»{458}.
Начальник штаба Оренбургской армии полковник Белаш в телеграмме управляющему Тургайской областью отмечал разницу в отношении к белым различных племенных групп киргизов (казахов), называя киргизов-«ордынцев» лояльными к белой власти, а киргизов-«кипчаков» — пробольшевистски настроенными{459}.
С другой стороны, определенную проблему для власти представляла по существу враждебная деятельность отдельных национальных диаспор бывших западных окраин Российской империи. Так, на Алтае под видом культурно-просветительной работы нелегальную агитацию за украинскую самостийность вела Алтайская губернская украинская рада во главе с В. Строканом{460}.
В первой половине 1919 г. отмечалось обострение взаимоотношений между казачеством и крестьянами-переселенцами, высказывавшими свое недовольство привилегированным положением казачества, его обеспеченностью землей. Сначала появились требования «уравнять казаков с крестьянами», затем, в случае неисполнения этих требований, повстанцы грозили «перерезать всех казаков и офицеров», одновременно участились погромы казачьих станиц{461}.
Управляющий Иркутской губернией П.Д. Яковлев в апреле 1919 г. доносил в Омск: «За последнее время настроение широких слоев сельского и особенно городского общества повышается, разрыв правительства с народом углубляется все больше и больше… Недовольство правительственной политикой чувствуется во всех слоях населения. Деревню возмущают налоги и отсутствие товаров». Губернатор сообщал о массовом дезертирстве из армии и о том, что следующие за дезертирами военные отряды «не столько ловят дезертиров, сколько возмущают деревню своими насилиями». Губернатор заключал: «Вражда эта, видимо, растет не только в Иркутской губернии, но и по всей территории Сибири, и недалеко то время, когда она может вылиться в открытую борьбу с Омском»{462}.
Контрразведчики докладывали о бесчинствах ОМОНов, терроризировавших население насилиями, грабежами и пьянством, чем вызывали недовольство крестьянства{463}. Были недовольны крестьяне и действиями милиции, которая отнимала у них деньги{464}.
Как свидетельствуют архивные документы, иногда население жаловалось милиции на произвол агентов контрразведки, что приводило к трениям между двумя структурами. Для оздоровления обстановки начальник милиции Тюменского уезда В. Островский считал необходимым проведение строгого расследования правонарушений, чинимых контрразведкой{465}.
Противодействие нарушениям со стороны правоохранительных органов носило единичный характер. В частности, подпоручик Терров, офицер Акмолинского ОМОНа, насильно реквизировавший масло в артели и продавший продукт частному лицу, был заключен под стражу{466}.
Страдавшие от произвола жители деревень нуждались в защите и ходатайствовали перед властями о наведении порядка. Например, в телеграмме от 16 селений Минусинского уезда крестьяне требовали от правительства «остановить присылку карательных отрядов, принять их справедливые народные требования, не действовать силой, а мирным путем, не смешивать с большевизмом, в противном случае народ будет стоять за свои права»{467}.
Бездействие местных чиновников вызывало у жителей недовольство властью. «Оно (крестьянство. — Авт.) еще не вполне верит в прочность государственной власти, да это и понятно, так как власть эта изредка появляется в деревне в лице какого-нибудь карательного отряда или пьяного милиционера, которые на оных чинят не всегда справедливый суд и расправу и также неожиданно исчезают, как и появляются», — свидетельствует одна из белогвардейских сводок. Начальник контрразведки 2-го Степного Сибирского отдельного корпуса докладывал 2-му генерал-квартирмейстеру Ставки в июне 1919 г. о том, что милиция «в пьяном виде чинит суд и расправу, чем дискредитирует существующую власть»{468}.
В одном из докладов управляющего Тургайской областью министру внутренних дел в апреле 1919 г. говорится о том, что в Кустанае «милиция города в высокой степени озлобила жителей взяточничеством»{469}.
В сентябре 1919 г. МВД расследовало дело о произволе и злоупотреблениях Щегловской уездной милиции, выражавшихся в незаконных задержаниях, порках и вымогательстве взяток. Начальник уездной милиции Озеркин и его подчиненные были преданы суду{470}.
Поведение контрразведчиков тоже оставляло желать лучшего. Так, чины томской контрразведки, по донесениям местной милиции, в служебном помещении «Дома свободы» вечерами кутили, приводили девиц легкого поведения и в нетрезвом виде устраивали пальбу в воздух.
Это дело разбирал лично управляющий губернией в феврале 1919 г.{471}.
Для ужесточения ответственности Совет министров в сентябре 1919 г. постановил отнести должностные преступления милицейских чинов в местности на военном положении к военным преступлениям, а именно: а) бездействие власти с тяжелыми последствиями, б) насилие, сопряженное с истязаниями и жестокостью, в) присвоение служебного или отобранного при обыске имущества, г) подлог, д) лихоимство и вымогательство{472}.
Вместе с тем годовой отчет Департамента милиции хотя и признавал факты злоупотреблений и нарушений должностных лиц по жалобам населения, но считал их все же частными явлениями, а не правилом{473}.
Контрразведкой обращалось внимание и на неосведомленность сельского населения о целях и задачах правительства, и на отсутствие какой-либо информации о нем в отдаленных районах{474}. Управляющие губерниями и руководители государственной охраны отмечали эффективность советской пропаганды и слабость пропаганды собственного правительства: «Одна и та же работа Руссбюро (Русского бюро печати. — Авт.), Осведверха и Министерства внутренних дел нерациональна. Тем более что крайне невыгодно в агитационной работе показывать связь с правительственными учреждениями»{475}.
