Мириады разнообразнейших птиц оглашали своим пением пространство, а по деревьям лазали опоссумы, прыгали серые белки и обезьяны всевозможных видов.
На илистых берегах рек и болот, лежа в тине, грелись на солнце безобразные кайманы, меланхолично наблюдая за великолепными черными лебедями, плавно скользящими по воде. Воздух беспрерывно оглашался пронзительными криками кондоров и орлов-ягнятников.
И все это необозримое владение, превосходившее размерами некоторые французские департаменты, было собственностью одного человека, вовсе не слывшего богачом, ибо в Америке богатства, сосредоточенные в одних руках, часто достигают значительных размеров.
Надзор за этим обширным владением был поручен, как мы уже говорили, Карденио, который имел под своим непосредственным началом двух управляющих, наблюдавших в свою очередь за множеством работников-пеонов. Жизнь управляющих проходила в постоянных разъездах, так что им приходилось на лошади пить, есть и даже спать.
Жилище, в котором обитала семья Бартаса, было расположено при слиянии двух рек. Одна из них была притоком Нуэсес, а другая, совершенно никому не известная, получила от туземцев название Рио-Вермейо. Строение отличалось весьма значительными размерами. Оно было сооружено или, вернее, сплетено по обычаям тех мест из толстого тростника, так что имело вид решетки, обтянутой изнутри полотном. Внутрь мог свободно проникать воздух, но зато не могли пробраться насекомые, тучами осаждавшие человеческое жилье.
Помещения, предназначенные для различных дневных занятий, из-за жары были устроены под землей. Чтобы войти туда, нужно было спуститься вниз на двадцать пять ступеней. Спальни же были наверху. Крыша имела вид террасы, как это делается в итальянских домиках. По обеим сторонам главного здания находились флигели. Правый флигель предназначался для прислуги, в нем же помещались и кладовые. В левом флигеле находились маслодавильня, мастерские, стойла для коров и конюшни для лошадей и мулов, а также сараи для повозок и экипажей. В месте слияния рек стояла высокая башня, имевшая двадцать пять метров в окружности и сорок высоты. Построенная из подогнанных друг к другу древесных стволов, она была скреплена железными скобами. Башня была поделена на пять этажей. Два из них, выстроенные под землей, сообщались с рекой посредством подземного хода. В тех же этажах, что находились над землей, были устроены бойницы, из них выгладывали восьмизарядные мушкетоны. На отдельной площадке, обнесенной зубчатой стеной, находилась четырехствольная куртина, установленная на вращающемся лафете и готовая к бою.
Башня эта служила крепостью, в которой все обитатели имения могли укрыться в случае нападения краснокожих. Внутри она была отлично меблирована и имела все необходимое для обороны и жизни по крайней мере в течение месяца.
Вокруг башни были устроены различные укрепления и насыпи, имевшие более восьми тысяч метров в окружности, так что между ними и башней расположился еще и сад. За укреплениями на довольно большом пространстве не было ни одного деревца, ни одного кустика, которые могли бы быть использованы неприятелем в качестве укрытия или засады. Вокруг дома в продолжение всей ночи ходили сторожа. Кроме того, один из них дежурил на самой верхушке башни и с первыми признаками приближающейся опасности был обязан известить о ней ударами колокола.
Таково было имение, принадлежавшее дону Мельхиору Бартасу и называвшееся неизвестно почему Прудом Койотов.
В тот день, о котором мы ведем наш рассказ, около семи часов вечера, то есть в то время, когда ураган еще свирепствовал вовсю, в спальне дома находились трое его обитателей. Это были сам дон Бартас, его жена и их дочь, тринадцатилетняя девочка, обессилевшая настолько, что лежала на постели без единого движения.
Дон Мельхиор пребывал в возрасте около пятидесяти пяти лет. Это был вполне бодрый старик высокого роста, с бледным лицом аскета, изнуренным скорее нравственными страданиями, чем годами и лишениями. Волосы его и борода были белы как снег.
В эту минуту он был в страшном волнении, нервно и быстро он ходил по комнате. Останавливаясь по временам перед дочерью, он бросал на нее взгляд, полный отчаяния, а затем снова принимался ходить из угла в угол.
Донья Хуана Бартас, выглядевшая значительно моложе своего супруга (ей было лет сорок), присутствовала тут же.
Это была женщина, сохранившая следы замечательной красоты. Она сидела у изголовья дочери, держа в своих руках руки девочки, и жадными глазами следила за каждым ее вздохом. Между тем горячие слезы непрерывно струились по ее бледным щекам, но она не замечала их.
Флоре Бартас только исполнилось тринадцать, но благодаря южному климату она развилась очень быстро и выглядела взрослой девушкой. Все ее формы имели безупречную правильность и чистоту, так что сам божественный Рафаэль не мог бы мечтать о лучшей модели для своей Мадонны. Это было идеальное по красоте существо, соединявшее в себе небесную гармонию форм с прелестью земной женщины. Она производила впечатление ангела, забытого на земле, который еще помнит о крыльях, оставленных на небесах.
Взгляд Флоры, в котором читались страдание и любовь, был устремлен на мать; а губы уже тронула предсмертная бледность…
В комнате стояла тишина.
Вдруг вдали послышался звон колокольчика.
— Что это? — прошептал дон Мельхиор.
Донья Хуана не шевельнулась, не подняла даже головы. Все ее существо было обращено к дочери, и она ничего не слышала и не видела вокруг себя.
В эту минуту дверь тихонько приотворилась, в нее просунулась голова с сильно загорелым лицом.
— Что случилось, дон Рамон? — спросил плантатор.
— Идите-ка сюда! — ответил дон Рамон, который был одним из управляющих сеньора Бартаса.
Дон Бартас вышел, тихо затворив за собой дверь. Дон Рамон ожидал его в соседней комнате, которая служила залой, называемой американцами гостиной.
Дону Рамону было тридцать два или тридцать три года; он родился и вырос в семье Бартасов и был безгранично предан им. Был он немного выше среднего роста, но прекрасно сложен, широкоплечий, довольно плотный, с железными мускулами, и обладал необычайной силой. Ноги у него были дугой, как, впрочем, почти у всех, кто много ездит верхом, на правом боку висел мачете, а из голенища сапога торчала рукоятка складного ножа.
— Что случилось, дон Рамон? — спросил плантатор.
— Господин, — ответил управляющий, — какие-то незнакомцы просят оказать им гостеприимство и ждут вашего разрешения.
— Отчего же ты их тотчас же не впустил? Даже если бы злейший враг просил приютить его в такую погоду, у меня и тогда не хватило бы духу ему отказать.
— То-то и оно, господин… — проговорил управляющий в замешательстве.
— Да что же случилось? — спросил нетерпеливо дон Бартас.
— А то, что путники — индейцы!
— Какое нам до этого дело? Разве они не такие же люди, как и мы?
— Что правда, то правда, да индеец этот — ваш злейший враг. Он из вождей племени апачей, и с ним четверо спутников. Одним словом, это — Пламенное Сердце!
— Пламенное Сердце! — прошептал плантатор глухим голосом. — Зачем он здесь? Да, впрочем, не все ли равно? Долг гостеприимства требует, чтобы мы его приняли, а потому введите его сюда, а остальных можно проводить в помещение для гостей и подать им все, что ни спросят. Не забудьте проявить максимум предупредительности к этим людям, которые являются вашими гостями. Идите! Я буду ждать здесь. Скажите Педрильо, чтобы он принес сюда прохладительное.
Управляющий поклонился и вышел из залы.
— Однако такой визит вряд ли возможен без причины, — прошептал дон Бартас, когда остался один. — Что-нибудь за этим да кроется. Пожалуй, измена?! Однако Пламенное Сердце слывет за честного человека. Посмотрим!
В эту минуту вошел Педрильо, неся на большом подносе разнообразное угощение: дичь, печенье из маиса, фрукты к различные напитки. Все это он расставил на столе, затем зажег две лампы и удалился.
