— Моего брата Мартина?

На лбу епископа выступили крупные капли пота. Он дрожал, как осиновый лист.

— Пекаря, — кивнул Доминго.

— Это невозможно. Он, без сомнения, хороший человек, но в нем нет ничего святого.

— Почему же невозможно? Только из-за того, что он не получил образования? Но одна из загадок нашей веры состоит в том, что бог, дав человеку разум и тем самым вознеся его над прочими тварями, никогда, если верить святому писанию, не придавал особого значения развитию умственных способностей. Твой брат добр и скромен. Жене он верный муж, детям — любящий отец. Он чтит родителей. Он кормит их, когда они голодны, и ухаживает за ними во время болезни. Он покорно сносит презрение отца, вызванное тем, что он, рожденный дворянином, в силу обстоятельств занялся делом, унизившим его в глазах дураков. Как отец наш, Адам, он добывает хлеб насущный в поте лица своего и гордится тем, что его хлеб — лучший в городе. Радости жизни он принимает с благодарностью, печали — со смирением. Он помогает нуждающимся. С ним приятно вести беседу, а с его лица никогда не сходит улыбка. Пути господни неисповедимы, и вполне вероятно, что пекарь Мартин, в его трудолюбии и простоте, добрый и веселый, служил ему лучше, чем ты, искавший спасение души в молитве и покаянии, или твой брат Мануэль, гордящийся тем, что убивал женщин и детей и превращал в руины цветущие города.

Епископ провел рукой по лбу. Его лицо исказила гримаса душевной боли.

— Ты слишком хорошо знаешь меня, Доминго, чтобы подумать, что я решился на эту попытку, не заглянув в свое сердце. Я понимал, что недостоин такой чести, и моя душа была в смятении, но я принял божественное предзнаменование, выказанное мне, как сигнал к действию. Я решил, что именно меня господь бог выбрал исполнителем своей воли. И ошибся. А теперь мой брат Мануэль хочет излечить девушку.

— Еще с детства он больше отличался силой, чем глубиной ума.

— Он так же упрям, как и глуп. Знать Кастель Родригеса поощряет его, чтобы после неудачи вдоволь посмеяться над ним. Он получил согласие протоиерея и приора этого монастыря.

— Любой ценой ты должен остановить его.

— Я не в силах этого сделать.

— Если твой брат будет упорствовать в собственной глупости, он попытается свалить вину за неудачу на несчастного ребенка. И люди его поддержат. Они не пожалеют ее. Во имя нашей дружбы я умоляю тебя защитить Каталину от его злобы и слепой ненависти толпы.

— Крестом, на котором распяли нашего господа, я клянусь, что отдам жизнь, но спасу ребенка. Доминго встал:

— Благодарю тебя от всего сердца. Прощай, мой друг. Мы идем разными путями и вряд ли встретимся вновь. Прощай навсегда.

— Прощай. О, Доминго, как я несчастен. Молись за меня, молись каждый день, чтобы господь бог в доброте своей избавил меня от тяжелого бремени этой жизни.

И так печален был его вид, что старый пьяница, охваченный состраданием, неожиданно обнял епископа и расцеловал в обе щеки. Грешник прижал святого к груди и быстро ушел.

Странные события случились той ночью. Полная луна, сияя неистовой белизной, величественно плыла по безоблачному небу, густой синевой напоминающему плащ пресвятой девы, в котором та явилась Каталине. Жители Кастель Родригеса спали. И тут тишину ночи прорезал громовой звон колоколов, способный разбудить и мертвого. Проснулся весь город. Одни бросились к окнам, другие полураздетые выскочили на улицы. Звон колоколов в столь неурочный час обычно означал, что где-то занялся пожар, и женщины начали вязать вещи в узлы, потому что никто не мог предсказать, как далеко распространится огонь, и каждый стремился спасти самое ценное до того, как сгорит его дом. Некоторые выкидывали через окна перины, кое-кто вытаскивал мебель.

Толпа запрудила улицы и потекла к центральной площади, гордости Кастель Родригеса. Все спрашивали друг друга, в какой части города бушует огонь. Мужчины ругались, женщины заламывали руки. Они метались взад-вперед в поисках горящих домов. Они смотрели на небо, чтобы по всполохам определить место пожара. Но ничего не видели. На площади сошлись люди изо всех кварталов города, и нигде ничего не горело. Затем, словно пронесшийся ветер, их захватила мысль о том, что какие-то не в меру разыгравшиеся юнцы решили колокольным звоном вытащить всех из постели и напугать до полусмерти. Разъяренные мужчины полезли на колокольню, чтобы задать им хорошую трепку. Там их ждало удивительное зрелище. Веревки без всякого человеческого участия дергались вверх и вниз. На мгновение они застыли в изумлении, а затем с факелами и фонарями двинулись к крутым ступенькам, ведущим в звонницы. Достигнув площадки, где висели колокола, они замерли, оглушенные их звоном. Колокола качались из стороны в сторону, и языки гулко били в их бронзовые бока. Казалось, колокола сошли с ума. Они звонили сами по себе.

В ужасе мужчины посыпались вниз по ступенькам, будто за ними гнался дьявол. Выбежали на улицы и, отчаянно жестикулируя, начали рассказывать о том, что видели.

Это было чудо. В колокольне звонил сам господь бог, и никто не знал, принесет ли этот звон радость или горе. Многие падали на колени и громко молились. Грешники каялись, страшась божьего гнева, священники распахнули двери церквей, и горожане заполнили их до отказа, умоляя всевышнего смиловаться над своими созданиями. И очень нескоро, в молчании и тревоге, разошлись они по домам.

Трудно сказать, кому первому пришла в голову эта мысль, но очень скоро весь Кастель Родригес знал, что ночное происшествие имеет прямое отношение к явлению пресвятой девы Каталине Перес. Горожане говорили об этом на улицах, священнослужители — в церквах, аристократы — во дворцах. Монахи и монахини, захваченные водоворотом странных событий, не могли молиться.

И вскоре ни у кого не осталось сомнений в истинном значении таинственных слов девы Марии. Многие из священнослужителей задавались вопросом: а угоден ли богу чрезмерный аскетизм епископа и нет ли гордыни в его излишнем смирении? Зато дон Мануэль был человеком без сучка и задоринки. Лучшие годы он отдал служению богу и королю. Его величество, помазанник божий, неоднократно награждал верного слугу. Только на нем, доне Мануэле де Валеро, могла остановить свой выбор пресвятая дева. Представительная делегация города посетила дона Мануэля и объявила ему об этом. Тот, как и полагается солдату, решительно ответил, что готов исполнить волю девы Марии. Днем дон Мануэль исповедовался у протоиерея и получил отпущение грехов, а вечером отменил званый ужин, ибо утром следующего дня собирался принять святое причастие.

Приор доминиканского монастыря лично сообщил епископу о принятом решении и попросил его возглавить процессию братьев-монахов, так как они собирались принять участие в торжественной церемонии. Распознав затаенную злобу предложения приора, епископ, тем не менее, поблагодарив, согласился. Зная склонность Доминго к парадоксальным идеям, он не принял его толкования воли святой девы, но ни на секунду не сомневался, что дон Мануэль недостоин чести совершить чудо. Он с радостью отказался бы от участия в этом представлении, но понимал, что его отказ будет расценен как гордыня. Кроме того, он обещал Доминго оберегать девушку.

На следующий день, с тяжелым сердцем, в сопровождении двух верных секретарей, епископ шел к собору во главе процессии монахов. Толпа раздавалась в стороны, освобождая проход. Он поднялся по ступенькам и сел в кресло у алтаря. Хоры заполнила городская знать. Появился дон Мануэль в сопровождении дворян и сел по другую сторону алтаря. В парадных доспехах, сверкающих золотом, и плаще с зеленым крестом ордена Калатравы. Дворяне на хорах громко переговаривались между собой, смеялись, здоровались и улыбались друг другу. Не отставал от них и простой люд, стоявший внизу. Казалось, они пришли не в церковь, а на бой быков. Епископ, нахмурив брови, думал о том, а не приструнить ли ему собравшихся. Каталина, опираясь на костыль, стояла у ступенек, ведущих к алтарю.