– Куда он направился? На почту?

– Да, хотел отправить телеграмму.

– Не говорил, какого содержания и кому?

– Нет. – В голосе ее была беспомощность. – Но вы ведь можете выяснить…

– Да, – согласился Шимчик, а Лазинский поднялся. Его невозмутимое лицо сейчас казалось печальным, как лицо участливого доброго соседа, готового понять и помочь.

«Из тебя получился бы неплохой артист, – мелькнула у Шимчика злорадная мысль, – хотя и переигрываешь, когда, склонясь, подаешь ей руку и говоришь: „Примите наше искреннее соболезнование. То, что случилось с вашим братом…“

Анна Голианова, поспешно выдавив «благодарю», отвернулась. Они вышли в прихожую. Шимчик, указав на двери, спросил:

– Это его комната?

– Да. Хотите посмотреть?

Он кивнул и, войдя, спросил:

– Где лежала открытка?

– Там. – Голианова показала на письменный стол, стоящий метрах в трех от двери. – Еще утром она там была, в полдень уже нет. Я звонила ему из школы, мне сказали – ушел, я решила, что домой, и поторопилась вернуться. Когда это случилось?…

– В половине двенадцатого, – ответил Лазинский.

– Я звонила без малого в двенадцать, значит, его уже… Я вернулась домой в час… В кухне, в сумке у меня лососевые консервы… купила… Дежо их любил…

Комната инженера Голиана была больше и светлее, чем комната сестры. За окном – садовая калитка, улица, дом, в нижнем этаже которого был магазинчик. Шимчик представил себе погибшего. Он, вероятно, сиживал здесь, на единственном стуле у письменного стола, лицом к окну. Что он видел перед собой? Здесь всегда так сыро и холодно? Полка с книгами в потрепанных переплетах, дешевый чернильный прибор, медное пресс-папье и неожиданно светлый среди темной мебели ящик для постельного белья. «Комната ожидания, – подумал Шимчик, – чего же он ждал? Чего? Или это было убежище человека, замкнувшегося в себе, которого ничто уже больше не интересует?…»

На стене олеографии: сидящий на скале Иисус, на другой – Юдифь, в ее руках отсеченная голова в шлеме. Юдифь улыбается кому-то. Христос тоже.

Стареющему Шимчику вдруг стало казаться, что ему. Он переступил с ноги на ногу и нарушил тишину:

– Извините. Откуда пан Голиан родом?

– Из Гемера.

– Из Тисовца?

– Да.

– Я об этом не знал, – удивился он, будто что-то припоминая. – Он никогда мне об этом не говорил. Странно.

Женщина удивленно спросила:

– Вы знали Дежо?

– Да, когда-то мы встречались. Я знаю многих с химзавода, товарища Сагу, Бауманна…

Капитан заметил: на имя Бауманн она не обратила особого внимания.

– Поэтому меня и послали к вам. Поверьте, тяжелая обязанность приносить людям горькие сообщения.

Он простился и направился к выходу, Лазинский еще раз пробормотал: «…искренние соболезнования…», женщина проводила их и захлопнула дверь. Шимчик остановился и прислушался: в квартире стояла тишина. И вдруг раздались прерывистые рыдания, страшный нечеловеческий крик.

Внизу, у машины, капитан сказал Лазинскому:

– В присутствии сестры он на открытку не реагировал. У Бачовой, вероятно, да…

Было без четверти три. Жара и безветрие. Деревья застыли как памятники.

– Сидит и тянет вторую рюмку рома, – сообщил Станкович.– – Только что позвал официанта и заказал третью.

Они подошли к широким застекленным дверям ресторана и увидели ром на нечистом, в пятнах подносике. Инженер Бауманн медленно отпил и закрыл ладонями лицо, было ясно, что он не слышит объявления о прибытии пражского скорого на второй путь.

– Подождем, – сказал Шимчик и отошел от двери. – Может быть, кого-нибудь встречает или сам куда-нибудь едет.

– Навряд ли, – возразил Лазинский, – тогда бы он уже расплачивался.

– Ему никто не звонил? Он тоже никуда? Все сидел и пил?

– Да, – подтвердил Станкович.

– Вы поинтересовались у официанта, он часто здесь бывает?

– Только собрался, слышу, он спрашивает, где туалет, я решил, что он здесь впервые.

– Он ходил в туалет?

– Да, – ответил Станкович, – я за ним следом, но од меня не заметил, хотя мы там были только вдвоем.

У кассы несколько человек дожидались билетов. Шимчик закурил. Немолодой, но и нестарый человек с плащом через плечо и портфелем в руках подошел и попросил прикурить. Шимчик достал зажигалку, их глаза встретились. Капитан увидел невыразительное, равнодушное лицо. «Ему следовало бы побриться, – мелькнула мысль, – бородой оброс».

– Вы с ним будете говорить? – спросил Лазинский, имея в виду Бауманна, и проводил взглядом уходящего человека с портфелем и плащом.

– Хочу видеть, как он воспримет известие об аварии.

– Удостоверение предъявите?

– Конечно. Не люблю играть в прятки.

Человек с портфелем и плащом вышел из зала и остановился на перроне; в нескольких шагах от него стояли цыганка с красивым саквояжем в руках, рядом парень с девушкой, парень гладил по щеке девушку, девушка пыталась улыбнуться и мяла в руках платочек. Радио вещало: «На второй путь прибывает скорый, следующий до Праги… на второй путь прибывает…»

Станкович сказал:

– В такую жарищу – алкоголь. Я тоже не прочь выпить, но только под рождество. А может, он хочет напиться?

– Возможно, у него запой, – ответил Шимчик. – Кто его знает. У всех свои заботы. Слушайте-ка, оставьте Бауманна и подскочите к Бренчу. В кабинете Лазинского на столе лежит портфель. Мой портфель. Пускай Бренч достанет оттуда папку – в ней пакет с документацией и бумаги Голиана – и отдаст сравнить отпечатки пальцев. Во-первых, будут ли обнаружены одинаковые, во-вторых, есть ли на бумагах, что в пакете, отпечатки пальцев Голиана.

Парень поцеловал девушку, цыганка обогнала человека с портфелем и плащом – она влезла в вагон первая, парень – последний. За ним – проводник. Девушка опустила голову.

– Так, – сказал Лазинский, когда скорый ушел, – вот мы все и прошляпили.

– Что, что же это мы прошляпили? Объясните, пожалуйста. – Шимчик думал сейчас только о Бауманне.

– Я насчет Шнирке, товарищ капитан, о его фотографии и словесном портрете. Я смотрел на человека, который у вас прикуривал, и меня как током ударило… Мысль достаточно наивная, но ведь это мог быть и Шнирке, ведь подобных ординарных физиономий, как у этого, в нашей стране наберется по меньшей мере полмиллиона, и наш словесный портрет сидит как влитой на ком угодно. Наши ребята потеют, а господин Шнирке уходит у них из-под носа!

– А если этот Шнирке пойдет по адресам, известным Вондре и его молодцам?

– Адрес Голиаиа тоже был Шнирке знаком, – сказал Лазинский. – Мог быть по крайней мере…

– Конечно.

Шимчик чему-то усмехнулся и, сказав: «Пошли», отбросил сигарету. В ресторане (Бауманн не заметил, что они остановились перед его столом) тон капитана сразу стал официальным:

– Мы должны вам кое-что сообщить, товарищ Бауманн. Мы из госбезопасности, вот наши документы.

Ответом ему было движение руки перед закрытыми главами, пальцы задрожали, так и не коснувшись рюмки…

– Инженер Голиан попал в аварию. Смерть наступила мгновенно.

Старик, вздрогнув, распрямился. Пальцы схватили рюмку. Он, часто моргая, смотрел на толстого капитана. Поднес рюмку ко рту, но Шимчик его придержал:

– Нет, нет, вам хватит!

– Да, – прошептал Бауманн и опять сгорбился: – Несколько часов назад мы… – Он умолк и отодвинул рюмку.

– Мы знаем, потому и пришли.

– Значит, директор вам все-таки сказал.

– Конечно, – вмешался Лазинский. – Куда вы поехали с завода вместе с Голианом?

– В общем-то никуда, только… Мне надо было поговорить с ним, я нашел его на телефонной станции, он не хотел… Мы ездили по городу, потом он меня высадил, сказал, что поговорим вечером или завтра… Теперь уже никогда…

– И слава богу, не так ли? – холодно спросил Шимчик.

Бауманн покачал головой и жалко улыбнулся. Он не понял, что капитан хотел этим сказать.