Военные историки считают, что Герлиц недостаточно компетентен в оперативных вопросах. В специальной литературе не раз указывалось также на многочисленные ошибки и неточности, допущенные составителем в описании событий{121}. Но, на наш взгляд, еще больше должен насторожить читателя тот факт, что Герлиц – этот публицист в роли ученого-исследователя – не обнаружил большого желания непредвзято проанализировать литературу о Сталинграде и соответствующие документальные источники во всей их совокупности. Обработав на скорую руку и опубликовав собранные материалы, он оказался не в состоянии прокомментировать их всесторонне с должной объективностью и с беспристрастием подлинного историка. Весьма примечательно, что Герлиц, затратив много труда на изыскания не известных дотоле источников и собрав ряд ценных фактических данных, не счел в то же время необходимым обратиться к одному из важнейших источников, который был для него вполне доступен: он не привлек к своей работе генерала Зейдлица и даже не проконсультировался с ним. Судя по всему, Зейдлиц был и остался в его глазах фрондером, бунтовщиком, нарушившим воинскую присягу, и к тому же одним из подчиненных командиров соединений, не игравшим самостоятельной роли и не обладавшим достаточно широким кругозором, – одним словом, человеком, мнение которого можно не принимать в расчет.

Однако по соображениям объективности и, более того, элементарной порядочности Герлицу следовало бы, во всяком случае, поинтересоваться точкой зрения Зейдлица, который, командуя под Сталинградом армейским корпусом, был одним из главных участников сражения и вдобавок принадлежал к числу наиболее опытных генералов германской армии. Вместо этого составитель некритически воспроизвел в своей работе бытующую в немецкой литературе о Сталинграде ложную трактовку роли Зейдлица, да еще и от себя добавил в его адрес несколько пренебрежительных слов. При этом он с подозрительной поспешностью сослался на сомнительную и, по сути дела, продиктованную личными соображениями характеристику Зейдлица как человека, которую дал Герман Теске в своей книге, вышедшей в свет значительно раньше. (Кстати сказать, Герлиц приводит это место из книги Теске и в посвященной Сталинграду главе, написанной им для сборника «Решающие битвы второй мировой войны», где оно уже совершенно не ко двору{122}.) Теске во время кампании на Западе был начальником штаба дивизии, которой тогда командовал Зейдлиц. Он с похвалой отзывается о «ясном и трезвом» уме своего бывшего командира и пишет, что «Зейдлиц умел разобраться в сложнейшей обстановке, подчас с поразительной легкостью». Однако наряду с этим Теске утверждает, что его генерал не пользовался популярностью у своих подчиненных и что «известный комплекс неполноценности и пожилой возраст не давали ему развернуться». К тому же Зейдлиц был, по мнению Теске, недостаточно интеллигентен и, не обладая большими духовными запросами, охотно перенимал чужие мысли, если их излагали с достаточной убедительностью. (См. Тeske, Die Silbernen Spiegel. Generalstabsdienst unter der Lupe, Heidelberg 1952, S. 68 f.)

Многие, однако, совершенно иначе характеризовали Зейдлица как человека и как солдата. Сошлемся для примера на мнение генерал-майора в отставке Герхарда Кеглера (г. Гиссен), который в 1940-1941 годах командовал 27-м пехотным полком, входившим в дивизию Зейдлица. Отмежевавшись от утверждений Теске, Кеглер пишет: «Подчиненные высоко ценили и уважали генерала фон Зейдлица». (Из письма генерала Кеглера автору от 25.6.1982 года.)

Этой предвзятостью Герлица и объясняется то обстоятельство, что, публикуя и комментируя материалы из личного архива Паулюса, он совершенно недостаточно освещает и первую, решающую фазу Сталинградской битвы, и ее позорный завершающий этап, который столь серьезно компрометирует командование 6-й армии. Но ведь именно в этих вопросах свидетельство генерала Зейдлица было бы особенно ценным и, вне всякого сомнения, помогло бы ученому-исследователю, владеющему острым скальпелем историко-критического анализа.

Надо сказать, что составитель щедро приводит в своем труде самые разнообразные детали, почерпнутые им из литературы о Сталинграде, а также детали из биографий упомянутых выше генералов и старших офицеров 6-й армии, относящиеся главным образом к их служебной карьере. Однако все это едва ли имеет существенное значение для исторической оценки сталинградской трагедии и для более глубокого понимания поставленных ею проблем. Герлиц подошел к ним поверхностно и не смог творчески переосмыслить немецкую литературу о Сталинграде, которая уже доказала с достаточной убедительностью, что к анализу и оценке битвы на Волге нельзя подходить исключительно с военно-стратегической точки зрения, как это неоднократно имело место ранее (и как делает это сам Герлиц, рассматривающий предмет своего исследования лишь в этом ограниченном аспекте).

Метод, не имеющий ничего общего с наукой, и, в частности, неоднократно подчеркнутое пренебрежительное отношение к имеющимся свидетельствам очевидцев и «воспоминаниям бывалых людей» чаще всего мешают Герлицу проникнуть в самую суть сталинградской проблематики. Чем объяснить подобное высокомерие? Что побудило составителя попросту отмахнуться от многих источников, в том числе и от важных свидетельств современников и непосредственных участников событий? Воспоминания очевидцев при всех их субъективных оценках и заблуждениях заслуживают самого пристального внимания не только потому, что они передают дух времени, колорит эпохи и неповторимые, единственные в своем роде, личные впечатления, которые всегда поучительны сами по себе. Они являются также важными историческими источниками в собственном смысле слова, хотя и нуждаются в самой тщательной проверке, в процессе которой исследователь должен подвергнуть их строгому критическому анализу. Герлиц же вообще открещивается от этой категории источников, не давая себе труда по-настоящему в них разобраться. Но даже ошибки и субъективные суждения участников событий могут сослужить добрую службу подлинному исследованию и подвести его к правильным выводам. Публикуя документы из личного архива Паулюса, Вальтер Герлиц начисто отказался от этого, и с тем большим основанием мы можем усомниться в том, что он вообще оказался в состоянии критически и с должной объективностью подойти к «показаниям» своих «коронных свидетелей – покойного фельдмаршала Паулюса и его бывшего начальника штаба Шмидта».