— Первая — от истерики. Вторая — за Альму. Твоя работа, крыса охоты, больная страхом тела рек?

Клирик, того не заметив, воспроизвёл манеру кораблестроителя ругаться кеннингами. Сам оторопел. А ведьме пришлось расшифровывать…

— Ну и пусть сука бешеная, — сказала она тускло, — а ты добренькая? Спасла… Ну, не спрыгну вниз. Так повешусь в уголке. Или утоплюсь. А хочешь — грудь себе отрежу и на трофей подарю? А голову пусть муж отрубит. Я б и сама, так не успею. Только горло перережу… А детей моих сама дави. Я их многому уже научила, подрастут — мстить будут… Хотя раньше с голоду подохнут…

Клирик с неожиданным удовольствием влепил ей ещё одну плюху. Тыльной стороной, по носу. А вот кольцо повернул камнем внутрь. Хорошо, первым ударом лицо в кровь не разорвал.

— Встать, — прошипел, — быстро. Насрать мне на твоих детей, ясно? Личинки, семечки людей… Я таких как жертву не принимала, ягнятами не питалась… Но — хочешь в семью ведьму сидовой школы? Да или нет?

И — ещё пощёчину. Не слишком сильно. Для концентрации внимания. Старый, вполне средневековый приём. Когда свидетелей-простолюдинов нещадно пороли — чтобы запомнили, что нужно. Анну пороть нельзя — ведьма и воительница. А вот когда богиня последней целой рукой в морды, это даже почётно. Анна почему-то рухнула наземь.

— Даа… — почти воет.

— Тогда — даю тебе неделю. С мужем побаловаться, детишек поголубить. Потом — ко мне в ученицы. Не как Тристан, мелкий он ещё, а как к ткачихе. На три года. Мои наука, одёжка и стол, твоё — полное послушание. Раз в полгода буду отпускать к семье на неделю-другую. А трофеи, — не удержался, созорничал — подкинул на ладони тяжёлый и мягкий «трофей», — оставь себе. Жаль резать, ей-ей. Рука не поднимется. Слишком красивые. Мне б такие…

— Правда? — заглотила. И хорошо…

— Ну почти. При моём росте да узких плечах именно твои, боюсь, большеваты будут. А вот чтоб ровно настолько поменьше, насколько я мельче тебя — точно не отказалась бы.

Анна подняла руку к лицу, отняла…

— Била зачем?

— А не понравилось? Добренькая я тебе не по вкусу, — улыбнулась Немайн, — Хотя годика через три — такой же будешь. Если доживёшь, конечно. Сразу, как ученице, говорю — могла по-добренькому. Вот бросилась бы к тебе на грудь, утнулась между шейкой и плечом, и ну реветь! Хотя нет. Ты высокая, ткнулась бы я в твои роскошные, как грудничок. А ты бы рыдала мне в макушку! Куда б делась? Волосы во рту, слёзы, сопли. Я-то добренькая, мне бы даже понравилось. А потом я бы сказала: "Поплачь"…

— Поплачь, — шептала богиня, гладя Анну по голове, ткнувшуюся в её маленькие, — поплачь. Отдохни. Успокойся. Мы всё решим. Всем будет хорошо. Всегда были сиды. Всегда были ведьмы. И никогда не мешали друг другу. А убивать себя грех. Ты же веришь, веришь как я… У тебя даже имени языческого нет…

Анна успокоилась. Пришлось ей носовой платок одолжить — при рабочем платье не носила, а сморкалась, видимо, в рукав.

— Я тебя не слишком сильно? Нос не своротила. Крови нет, царапин, значит, тоже. А синяк пройдёт. Пошли.

Ведьму Клирик пропустил вперёд. На всякий случай, и чтоб не видела, как сида тихонько отплёвывает белокурые волосы. Внизу всё оставалось по-прежнему. Епископ то ли молился, то ли просто размышлял у древнего креста.

— Постой, дочь моя, — сказал он, когда Немайн проходила мимо, — я ничего не понимаю в ткачестве, но Господь напомнил мне, что я тоже книжник. Уток же ходит в две стороны? Возможно, тебе будет удобнее ткать книги ходом пахаря. Когда-то мы, греки, писали именно так. А панегирики императорам так пишем и посейчас… А с тобой что? — прелат заметил состояние лекарки, прижимавшей к лицу платок.

— Помолодела, — буркнула Анна, — лет на пятнадцать.

— Это как?

— А так… Была замужняя после вдовства баба с полдесятком детей, стала ученица Немайн. Будешь предавать мечу — не забудь убить обеих.

Дионисий смолчал и повернулся к кресту, показывая всем видом, что не желает дальнейшего разговора. Но разве он мало сказал? Как сложно всё начинается. Это совсем чужая страна, очень странная. Нужно — врастать, медленно, упорно, сродняясь и с местными людьми, и с их странной, но всё-таки не еретической церковью. А тут… Качаются весы, на них два долга — и каждый тяжелее горы. Епископ вспоминал толпы, побивавшие «колдунов» — знахарей, шарлатанов, книжников… Толпы, так похожие на ту, что кричали — распни его! Сиракузы, Неаполь, самый Рим! И вот — девочка-августа. Вышла, по проклятой здешней традиции, допускающих женщин к воинскому делу, на поединок с вражеским богатырём. Победила. В протоколах допроса пленных — ни слова о волшбе! Отвага. Везение. Может быть, даже чудо! Но — ни пленный, ни дружинник не могли свидетельствовать в пользу. А на стенах видели колдовство. Видимо, из-за уродства девицы. Неправильные уши. Люди не понимают, что тело ничего не решает! Вон, святой Христофор — вообще псоглавец. И ничего, сподобился благодати… А у этой только уши звериные. Такой талант дал Господь. Пометил за непристойное рождение. Так это крещением снимается. И что теперь? Хорошо, хоть не нужно бросать её толпе ради Церкви. Наоборот, местные её любят. И это тоже плохо. Потому, что ей нравится быть холмовой-сидой, а Церкви нужна католическая православная царица! Ну и что делать с Давидом в юбке?

Достойные истинного бенедиктинца смиренные амбиции кружились смерчем, хотя лицо оставалось доброжелательно бесстрастным. И именно сквозь пелену честолюбивых замыслов рождался образ, очень сильно отличающийся от того, что изначально виделось через рубиновый дым. Может быть, и правда, крещёная богиня куда полезнее ещё одной претендентки на высшую власть? В конце концов, тот же патрикий Григорий твёрд в истинной вере, и является достаточно близким родственником великого Ираклия…

Гулидиен Мак-Десси, король Диведа, не спал. Сидел за резным столом в казначейской комнате, и писал письмо. Вокруг топтались шестеро рыцарей. Валлийский король всё-таки немного друид. А потому, вместо споров с комендантом, попросту засел с личной охраной в точке, овладение которой означало победу в битве за город. Алчные-то викинги пришли за деньгами! В конце концов, в отличие от тех же нортумбрийцев, они были варварами и язычниками, и резня не была для них самоцелью.