Сзади, там, где остался дом, – множественное движение. Всегда только там, куда в этот миг не смотришь. Обезьяны не намерены так запросто упускать добычу.

– Теперь вперед... Голос Алексея далекий-далекий, хотя сам он рядом.

Саня, не вполне доверяя памяти, озирается с закрытыми глазами. Стены, стены... туда.

Точно. Туда же ведет и дорога.

Какое удивительное совпадение...

Не переставая оглядываться, они медленно пошли по самой середине асфальтовой ленты. В зарослях то справа, то слева кто-то полз, бежал, ел другого или был поедаем сам.

Обезьяны вновь набросились на них минут через десять.

Поперек дороги здесь лежал столб. Нормальный бетонный столб с фонарем на вершине. В теле столба зияли дыры – выщербленный цемент и расплетенные проволоки каркаса. Через это дыры и посыпались с невозможной скоростью юркие черные твари.

Но Алексей успел почувствовать – услышать их приближение и опустить ствол...

Ревело все: и пламя, и звери. А потом рев стих, и остался только жирный треск. Обезьяны корчились молча – огонь сжег их гортани. Но справа и слева бросились новые. Первые их движения были преувеличенно плавные, медленные, потом все быстрее и быстрее. Это уже было, было! – крикнула про себя Саня, хотя что было и когда – она вряд ли могла бы сказать. Обезьяны налетали одновременно с обеих сторон, визжа и завывая, и Алексей успел полить огнем лишь тех, которые набегали справа, развернулся – Саня упала на четвереньки, освобождая ему сектор обстрела, ранец больно ударил ее по затылку – но и спас, потому что первая летящая, как мяч, обезьяна впилась зубами не в ее шею, а в твердую кожу. Обезьяну Алексей убил ударом ноги – и на миг застыл в нерешительности, опасаясь поджечь Саню. Она тут же перекатилась на бок, под самые его ноги, выставила перед собой все еще горящий факел. Потом – дотянулась до револьвера...

Будь обезьяны лишь чуть-чуть более напористы на какую-то сотую долю... но, видимо, и их не так уж безоглядно тянуло в смерть, и их проняла огненная участь сородичей – так что этой сотой доли сейчас им не хватило. Они тормозили бег, обтекая людей, они прижались к земле, готовясь прыгнуть разом... и Саня трижды выстрелила в ближайших – крупные пули «Шериффа» отбросили зверей, – а Алексей все же успел, присев на корточки, повернуться и провести струей пламени слева направо и тут же – струя заметно ослабла – справа налево. Визг вновь стих: раскаленные кляпы, безжалостно раздвинув или выбив острые длинные зубы, навсегда заткнули маленькие глотки, и горящие зверьки разбегались и дергались молча... а у Сани вдруг потемнело в глазах, и асфальтовая плоскость превратилась в море, она смотрела на него с невысокого берега, а солнце давно село... это продолжалось секунды две или три, но там, у моря, время текло совсем по-другому.

Потом она поднялась на колени и тут же на ноги, ее качнуло вбок, факел выпал из рук и распластался пламенем – красно-желтый на сером. Кольцо копоти моментально окружило его. Все казалось плавным и чересчур подробным, как в замедленном кино.

А потом ее стало рвать. Желудок был совершенно пуст, но рот наполнился немыслимой горечью, она сплюнула – зеленый комок. И дальше были только спазмы, обидные и болезненные, и муть в глазах, и страстное желание вывернуть желудок наизнанку...

И все это время ее наполнял дурацкий гул, ни на что не похожий долгий меняющийся гул.

Когда она чуть пришла в чувство: слишком утрированно воспринимая себя: обвисшую, с перекошенным ртом, с отвисшим подбородком, испачканным дрянью, – она – опять же как-то со стороны и сверху – увидела, как стоит криво, поддерживаемая Алексеем, в другой руке он держит дымящуюся – уже не горящую – трубу, а спереди к ним медленно подкатывается огромная бочка, грохоча и подпрыгивая, а за бочкой движется устрашающего вида красный грузовик, и на кабине его, наверху, сидят и скалятся два парня в черной одежде и с ружьями в руках, и еще кто-то высовывается из кузова, и за ветровым стеклом проступает круглая физиономия водителя...

Этого не могло быть, но вот – было, было... и Саня, поняв вдруг, что это не грезы и не сон, позволила себе потерять сознание.

Венедим не видел Рогдая около года и сейчас никак не мог понять, что же изменилось в этом невысоком коренастом человеке. Рогдай будто бы одновременно и помолодел, и состарился – этак лет на двадцать в ту и другую сторону. Он так же, как прежде, юным петушком вышагивал по комнате, резко, по-птичьи, поворачивая голову, и еще более задиристо, чем всегда, торчал его меч в простых кожаных ножнах, а животик, который он всегда выпячивал, уменьшился в размерах до скромной тыковки – но при этом то ли в прищуре глаз, в неподвижности век, то ли в уголках рта – не столько опущенных, сколько запавших – таилось нечто тяжелое, вроде бы и невидимое, но уж очень заметное, если смотреть не конкретно на глаза или рот, а на лицо в целом. Поэтому когда Рогдай удалялся в дальний от Венедима край сцены, он казался тридцатилетним воином, а когда приближался вплотную – семидесятилетним отставником, нацепившим амуницию по случаю дня тезоименитства...

– ...Теперь ты знаешь об этом столько же, сколько и я, – закончил Рогдай, останавливаясь перед Венедимом и сверля его сердитым взглядом – да, очень старых глаз. Чрезвычайно старых глаз. Будто жил Рогдай четвертую жизнь подряд... – Я должен, конечно, спросить тебя: хочешь ли ты сам туда идти. Потому что Кузня... это Кузня. Случается, лучшие славы ломаются, не выдерживают... хотя будто бы ничего не происходит. Я сам чувствовал себя там скверно. Ты был там?

– Только в меловых катакомбах, – сказал Венедим. – Ниже не спускался.

– И как себя чувствовал? Венедим пожал плечами.

– Словами, – потребовал Рогдай. – Со мной только словами. Перед девками будешь плечами дрыгать.

– Было очень тревожно, – сказал Венедим. Будто земля вот-вот пропадет из-под ног.

– Х-ха... И все же, акрит, других мне не послать: некого. Не потому, что нет смелых. А потому, что к тебе у меня доверия больше. Хоть и не состоялся сговор, а обещания того никто не отменял. Так что выводи кесаревну... Невесты у тебя все еще нет?