Едва сумерки перетекли в темноту, как отряды императорских гвардейцев, подойдя скрытно, внезапным броском захватили все три моста через Сую, и тысячи вооруженных леопольдийцев (среди которых немало было воинов, переодетых в гражданское платье) хлынули в Дорону, поджигая и круша все на своем пути. Пограничная стража и городские легаты бились отчаянно, но подмога не пришла, и они полегли под мечами и стрелами менее чем за полчаса. Жителей убивали сотнями, тысячами, всех подряд, без малейшей пощады и без разбора...

Пелена запредельного ужаса, окутавшая город, ослепила и обессилила как простых людей, так и чародеев. И чародеев, может быть, в большей степени.

Черные знамена с золотой драконьей пастью, знаком ордена Моста реяли над толпами.

Две тысячи дворцовых гвардейцев, бросившихся по тревоге на свое место, на дворцовую площадь, так там и не появились... пропали где-то на пути менее чем в версту. Под утро же в руках многих пьяных победителей стали появляться характерные гвардейские мечи: с широкой пяткой над крестовиной и двойным долом, идущим до самого острия...

(Потом, уже днем, когда крючники собирали по улицам и стаскивали во рвы трупы, то обратили внимание, что мертвых гвардейцев отличить было легко не только по сапогам и доспехам, но и по цвету лиц. У всех у них лица были серые, даже с прозеленью. Но узнать, что было причиной всему – яд или же чародейство, – так и не сумели никогда.) Ночью о том еще не было известно. Тысяча гвардейцев, дежуривших непосредственно во дворце, выстроилась на площади. Пылали факелы. Напротив них росла, наливалась темной силой темная толпа. Тускло вспыхивали клинки.

Потом откуда-то из глубины ее поднялся рев. Взмыли и расступились черные знамена, и на плечах огромных носильщиков поплыло над головами что-то большое и светлое. Новые и новые факелы загорались, посылая в небо искряные вихри. Носильщики со свой ношей дошли почти до первого ряда. Император, император!.. Теперь было видно, что на плечах носильщиков застыл походный трон. Император!!! Ревом пригибало к земле. Фигура в серебряном одеянии встала. Казалось, что языки огня скользят по ней. Потом император поднял руку и – указал на дворец...

В гвардии были лучшие бойцы Степи, и потому лишь через час, лишь с третьей атаки смяли их – и то после того, как подоспели императорские лучники и стали почти в упор, шагов с сорока, расстреливать защитников дворца. Те стояли, не в силах закрыться своими короткими щитами... Все равно никто не отступил, и даже тогда, когда строй был прорван в нескольких местах и на гвардейцев насели со всех сторон сразу – они продолжали рубиться, убивая и умирая. Они еще рубились там, в больших и малых кольцах окружения, когда толпа ворвалась во дворец...

Император стремительно шел – шел сам, окруженный телохранителями, по залитым кровью коридорам. Те, кто вошли сюда первыми, пленных не брали, а дворец – дворец был слишком полон людьми, прибежавшими по обычаю искать убежища... Император старался не смотреть под ноги, но он не мог заставить себя не дышать.

Главная зала была почти пуста. Семь Чаш пылали, но императору казалось, что свет они испускают призрачный, подобный болотному.

Ворота, ведущие в катакомбу, валялись, сорванные с петель. Воняло кисло – очевидно, для того, чтобы войти, применили порох. Катакомба освещена была ярким оранжевым дергающимся светом. Факелы здесь вели себя странно...

То, что осталось от Авенезера Четвертого, Верховного зрячего, валялось по полу. Что-то из этого еще шевелилось... темно-коричневая рука...

– Сожгите все, – отрывисто приказал император. – Полейте маслом, забросайте железом... А где чародей?

– В цепях, – выдохнул переодетый простым купцом десятитысячник Феодот. Левой рукой он пытался зажать прорванную до зубов щеку. – Там наши которые... вкруг него... чары ставят... Велели сказать... рано еще.

– Рано... – император в досаде повернулся на каблуках и понесся прочь, мимо разодранных гобеленов. Телохранители едва поспевали за ним. Вдруг остановился резко, глянул через плечо. Устремил тонкий палец в грудь Феодота... Где Турвон, где мой друг?

Тысячник молча указал подбородком на черную резную лестницу, начинающуюся почти от самых ворот катакомбы и идущую полого вверх, к узкому стрельчатому окну (называть это отверстие дверью не поворачивался язык), пробитому под самым потолком главной дворцовой залы.

Лицо императора на несколько секунд утратило всякое выражение. Потом он дернулся было взлететь или прыгнуть – туда, на самый верх... сдержал себя, движением рук остановил телохранителей и стал медленно подниматься по ажурным ступеням. У лестницы не было перил, каждый шаг вызывал содрогание, которое долго не угасало, складывалось с прочими, то уводя ступени из-под ног, то ударяя снизу. И это только начало, подумал император. Подняться здесь мог тот, кто двигался с истинно царским величием... или же раб, ползущий и пресмыкающийся... Склав.

Никто не видел его ног, скрытых полами тяжелого серебряного плаща как они нащупывают путь на пляшущей лестнице, как мгновенно догадываются, куда ступить... на край ли ступени, в центр ли, встать плотно, или пружинить, или расслабиться и погасить толчок... Все видели только, что император неторопливо и степенно поднялся до самого верха, там наклонился – и шагнул в темный проем.

Перед ним открылось небольшое помещение в виде очень толстой буквы "К" с короткими ножками. Потолок был неровен и будто облеплен ракушками и водорослями, как днище старого корабля. Неслышимый, но терзающий душу вой; несжигающее пламя; несковывающий лютый холод; беспредметный ужас и гнев...

Две пылающих чаши посылали тот свет, который слепит, но не освещает. Чаши стояли по обе стороны низкого деревянного стула с подлокотниками, и на стуле сидел, неестественно напрягшись, голый Турвон, седой и темнолицый брат Авенезера Четвертого, готовый стать Авенезером Пятым... Два десятка жрецов Темного храма замерли у стен. Будто – прижатые к стенам...

– Турвон... – с трудом произнес император; воздух был перенасыщен чарами и потому густ, как каша. – Зачем ты... так поторопился?..