— Санаторий.

— Что это такое?

— Длинное-длинное слово.

— А что оно значит?

— А ты разве не знаешь? — спросила Этти. В голосе её слышалась нотка торжества, как будто ей приятно было обнаружить, что она знает больше, чем кто-то старше её.

— По-моему, я где-то его слышала. — Слово в самом деле показалось Ханне знакомым.

— Это такое место, куда отвозят больных туберкулезом. — Этти помолчала. — Туда Лайлу отвезли.

— О, — тихо выдохнула Ханна.

Они молча дошли до спальни Этти, где малышка переоделась, а затем села перед зеркалом, чтобы Ханна расчесала и заплела её мокрые волосы.

Этти сказала, обращаясь к отражениям в зеркале:

— Конечно, Лайла не болеет туберкулёзом. Только, видишь ли, так получается проще, чем сказать, что она сошла с ума. Когда человек сходит с ума, его отсылают в специальный дом. Дом ума-ли-шён-ных. — Выговорив длинное слово, Этти принялась объяснять про специальные дома: — Я в большом словаре посмотрела. Дом умалишённых ещё называется сумасшедший дом, а ещё бывают дома престарелых и какие-то дома призрения для сирот. Ты ведь сирота, Ханна, так ведь? Ты жила в специальном доме?

— Да, только он назывался не «призрения», а Бостонский Дом юных странниц.

— Ах, это звучит гораздо красивее, — вздохнула Этти. — А рядом с ним точно не было дома престарелых или дома умалишённых?

— Точно. — У Ханны вертелось на языке, что она не встречала умалишённых до тех пор, пока не стала работать в доме Хоули. Но она сдержалась. — У нас в Доме были только дети, самые обычные, только без мамы с папой.

— А как ты думаешь, кто были твои мама с папой?

— Я… Я…

— Я вот думаю, что они тебя очень любили, Ханна. Как тебя можно не любить? Я тебя ужасно люблю, Ханна. — У Ханны к глазам подступили слёзы.

— Правда, Этти?

Этти удивлённо посмотрела на неё, словно давая понять, что это глупый вопрос. Ханну кольнуло чувство вины: как будто она надеялась, что Этти скажет «нет», что она не любит Ханну, и тогда её уже ничто не будет держать на суше.

— Правда! А ты меня любишь, Ханна? — Этти придвинулась к зеркалу. Незаконченная косичка чуть не выскользнула у Ханны из рук. Этти задала вовсе не глупый вопрос: в её голосе была мольба. — Я вот о чём, Ханна: я же для тебя не только работа?

Руки Ханны, держащие аккуратно разделённые пряди волос, застыли.

— Что ты говоришь, Этти?

Они внимательно посмотрели друг на друга в зеркале.

— Тебе платят за то, чтобы ты оттирала каминные решётки, чистила овощи и за всё остальное, что ты делаешь. — Она помолчала. — И за то, чтобы ты заплетала мне косы… только… только я же тебе нравлюсь, правда?

— Конечно, Этти. Ты очень мне нравишься. — Ответ получился сам собой!

— Конечно, — тихо ответила Этти.

Они больше не смотрели на свои отражения в зеркале. Обе девочки отвели глаза, и на несколько мгновений Ханне почудилось, будто она вышла из своего тела и наблюдает со стороны за тем, как заплетает косы Этти.

— Обещаешь, что останешься насовсем? Совсем насовсем?

Ханна посмотрела сверху вниз на лицо Этти, раскрасневшееся и взволнованное. Неужели Этти что-то знает о её тайной жизни?

Ханна вздохнула:

— Нельзя ничего обещать совсем насовсем.

— Нет, можно… можно, Ханна.

— Я могу пообещать, Этти, и хотела бы не нарушать это обещание. Но иногда случается такое, что от тебя никак не зависит, и обещание сдержать не выходит.

— А можешь пообещать, что если это будет зависеть от тебя, то ты останешься? — Этти подняла на неё ясные серые глаза. У Ханны снова кольнуло сердце.

— Могу пообещать, что постараюсь, — кивнула Ханна.

— Постараешься?

— Да, постараюсь.

Этти развернулась к ней, схватила Ханну за руку и крепко сжала. «А моя мама старалась остаться? — подумала вдруг Ханна. — Господи, я надеюсь, что старалась».

До возвращения в Бостон оставалось всего несколько дней. Ханна знала, что там уходить в море будет тяжелее. Прежде всего, там до него дальше добираться. Девочка не представляла себе, как будет бегать от Луисбург-сквер до порта, да и в какой одежде? Здесь, в Глэдроке, жить двойной жизнью было нетрудно. В середине летней ночи Ханна могла выйти из дома в одной комбинации и нижней юбке, и на обратном пути она не мёрзла. А каково же будет пробираться по бостонским улицам и переулкам зимой в мокрой одежде?

Казалось, чем ближе становился конец лета, тем больше Этти льнула к Ханне. «Может быть, она что-то видела в ту ужасную и замечательную ночь, когда я бросилась в море?»

Мистер и миссис Хоули в последние летние дни выглядели такими же разбитыми, как их драгоценная ваза. В то утро, когда Ханна вернулась, она узнала, что художник уехал безо всякого предупреждения, едва увидев изуродованную картину.

Стэнниш Уитман Уилер ясно сказал Ханне тем вечером, что ей пора уходить, что она должна бежать. Предвидел ли он каким-то образом, что произойдёт? Ханне всегда казалось, что он видит то, чего не замечают другие, чувствует то, что скрыто в глубине. В конце концов, он художник, но это ведь не то же самое, что предсказатель.

Стэнниш Уитман Уилер уехал из Глэдрока в ярости. Его можно было понять: его шедевр уничтожили. С другой стороны, пострадало только произведение, но не репутация художника. Спустя неделю после злополучного бала Перль, явившись на кухню, по своему обыкновению, выпить кофе, сказал:

— Угадайте-ка, кто вернулся на остров.

— Надеюсь, что не Лайла, — ответила миссис Блетчли, ставя перед ним кружку.

— Нет. Мистер Уилер.

— Художник? — Ханна развернулась так быстро, что расплескала свой чай. Она покраснела, а стук собственного сердца показался девочке оглушительным.

— Стэнхоупы заказали ему портрет, уж не знаю, чей. Насколько понимаю, к нему теперь за картинами в очередь выстраиваются.

Ханне верилось и не верилось. Она пыталась выбросить художника из головы. Конечно, девочка вернулась, приплыла обратно ради него, но когда она узнала об изуродованном портрете, то потеряла всякую надежду.

— Он остановился в гостинице.

Ханна лихорадочно размышляла. Ей необходимо было как-то поговорить с художником. Однако простая служанка не могла встретиться на публике с человеком его положения. Всё-таки на острове сплетни распространялись быстрее, чем пожар. Ханна поняла, что придётся написать ему. Всё утро, занимаясь делами, она мысленно сочиняла письмо. Для девочки оказалось полной неожиданностью, когда после второго завтрака миссис Блетчли спросила, не сбегает ли кто-нибудь в город за сливочным маслом. И Ханна тут же ухватилась за эту возможность.

— Я сейчас, только форму переодену. — Бросившись наверх, девочка отыскала перо и бумагу и нацарапала короткую записку:

Ханна знала, что вечером без труда ускользнет из дома: Дейз, Флорри и Сюзи собирались на озеро, отмечать конец лета. После катастрофы, которой обернулся бал, Хоули решили уехать раньше обычного.

Полчаса спустя Ханна открыла дверь «Еловой гостиницы». К ней подошёл человек в жилете и ярко-зелёном галстуке. Сразу определив, что перед ним не постоялица, он осведомился:

— Чем могу вам помочь, мисс?

— Мне велено передать записку для мистера Уилера. От заказчика.

— Разумеется, мисс.

Он резким движением забрал у неё записку и отнёс к стойке. Ханна поспешно вышла.

Ожидание показалось девочке мучительно долгим. Ханна пришла в рощу на Тюлений мыс на час раньше назначенного времени. Плавать она не решилась, хотя это была одна из любимых её бухт, с красивой широкой косой, где любили отдыхать тюлени, с которыми девочка иногда играла. Сейчас косу заливал серебристый свет громадной луны.

«Что теперь скажет мне художник? Что сделает? Как объяснит, кто он такой и откуда узнал… узнал, что я не совсем человек?» Ханна вспомнила, о чём подумала в ночь превращения, когда увидела свой хвост: «Нужно показать художнику». «А если он всё-таки не тот, кем мне кажется… что он подумает? Вдруг ему будет неприятно смотреть? Противно?» Ханну вдруг охватила паника. Она съёжилась и, закрыв лицо руками, расплакалась.