— Одного! — подсмеивалась Мария. — Нашли наконец одного рвача?

Савва делал вид, что не замечает шпильки.

— Дело не в самом фельетоне. На него откликнулось триста двадцать читателей. Пишут и пишут… И за каждым письмом характер, взгляды, житейская философия: как надо и как не надо жить. Собрать эти письма — готовая книга!

— Завидую я людям, которые точно знают, как надо и как не надо жить, — вздохнула Мария.

А вчера Савва снова вспомнил Толю Гринчука, о котором уже не раз ей рассказывал. Гринчука Мария никогда не видела, но представляла его себе очень похожим на Савву. Где-то там, в цехе, все время воюет и улыбается.

— Понимаешь, Мария, у этого парня такая нетерпимость ко всякой фальши, что иначе как талантом это не назовешь. Талант чистой совести. Теперь в цехе новая история. Цех передовой, вот-вот должен получить звание цеха коммунистического труда. И вдруг Гринчук открывает мошенника — нормировщика. Понимаешь, выписывал фиктивные наряды двум-трем лодырям. А потом делились деньгами.

— Ловко! Лодырей обращать в героев труда?

— И, оказывается, тамошнему начальству это пришлось по вкусу. Мол, все у нас хорошие… А мой Толя испортил сию милую картину. Что сделал бы умный и честный начальник цеха? Постарался бы вымести грязь. А этот накинулся на Толю. Компрометируешь цех! Подрываешь авторитет! И этот же высокопринципиальный начальник с глазу на глаз говорит Гринчуку: «Мы этих сукиных сынов потом потихоньку выгоним, а сейчас помалкивай: первого числа цех должен получить звание…» Парторг молчит, но смотрит на Толю злыми глазами. Испортил красивую картину — вот что больше всего волнует чинушу.

— Неужто на заводе могут быть такие? — удивлялась Мария.

— О святая невинность! — смеялся Савва. — Подожди, вот придет Толя Гринчук — ты у него спросишь. Чинуша, да будет тебе известно, — это микроб не только канцелярский.

Вдруг Савва спохватывался и подавал команду:

— Петрик, спать! Марийка, спать! А я еще немного посижу, поворожу.

Мария укладывала Петрика и сама ложилась, ревниво поглядывая на бумаги, над которыми в ночные часы ворожил Савва. Теперь он отдалялся от нее на сотни километров, а оттуда тепло не доходило. «Эта ворожба ему, наверное, дороже, чем я», — думала Мария.

Даже на следующий день Мария не могла отделаться от этих мыслей. «Просто глупо — ревновать к бумаге, — говорила она себе. И тут же сердито возражала: — ну и ладно. Пускай будет глупо».

В тот день она с еще большим нетерпением ждала Савву. А он, сам этого, конечно, не замечая, прежде всего подошел к своему столу и только потом, подхватив Петрика на руки, обнял Марию.

После ужина Савва рассказывал Петрику сказки о львах и слоне. Сказки он сочинял сам, говоря, что ему это легче, чем читать сто раз читанное. Мария, которая обычно с улыбкой прислушивалась к Саввиным выдумкам, сегодня не следила за полетом его неудержимой фантазии. Она сидела с книжкой, но и читала невнимательно. «Сперва Петрик, потом работа, а когда я?»

— Ой уши, ой уши! — услышала она Саввин возглас.

Савва разглядывал уши Петрика и прямо стонал:

— Ой, ой, тут грязищи столько, что травка вырастет. Черные уши! Сейчас мы их почистим.

Мария, все больше краснея, молча смотрела, как Савва взял спички, обернул кончики ватой, смочил одеколоном…

— А ну давай свои черные уши. Смотри — травка растет!..

Петрик смеялся:

— Покажи, покажи травку.

— Ты бы мне сказал, — напряженным голосом произнесла Мария. — Могла же я не заметить, забыть.

— А разве я тебя упрекаю? — пожал плечами Савва.

— Это хуже, чем упрек… Ты издеваешься! «Черные уши, травка…»

— Что ты выдумываешь? — Савва удивленно посмотрел на нее.

— Я ничего не выдумываю, — оборвала его Мария. — Теперь я поняла, почему я здесь. Я все поняла. Тебе нужна домработница. Тебе нужна нянька. Я поняла…

— Что ты говоришь? Как тебе не стыдно? — Саввин голос звучал мягко, но в нем слышалась досада.

— Конечно, мне еще должно быть стыдно, — покачала головой Мария. — Я плохая нянька… Мне и следует с насмешкой выговаривать за то, что у мальчика немытые уши. Так мне и надо…

Она повернулась лицом к стене, ее душили слезы. И сразу же заплакал, закричал Петрик:

— Не трогай маму, не трогай!

— Успокойся, Мария, — сказал Савва, подходя к ней.

Но Петрик оттолкнул его:

— Не трогай маму!

Он смотрел то на Марию, то на отца испуганными, недоумевающими глазами: что творится в непонятном мире взрослых?

Мария сбросила Саввину руку со своего плеча, схватила пальто и, чуть не оборвав рукава, надела, хрипло повторяя:

— Я все поняла. Немного поздно, но поняла… Я так не могу.

— Мама! — кинулся к ней Петрик. — Мама, не уходи. — Он вцепился в нее и поднял к ней залитое слезами лицо.

— Мария, что с тобой? — Савва смотрел на нее такими же недоумевающими глазами, как и Петрик.

— Возьми его, — глухо сказала Мария.

Побледневший Савва схватил мальчика, который отчаянно забился в его руках.

Мария ушла.

Через час, а может быть, через два, через три — она не помнила, сколько времени блуждала по улицам, — Мария переступила порог своей тихой, одинокой комнаты и шепотом сказала:

— Как хорошо, что мы не обменяли квартиру!

Все в комнате было знакомо. Вазы, кувшины, цветы. Тетя Клава присматривала за ними, а теперь Мария сама будет поливать. И книги скучают без нее. И радиоприемник.

Она подошла к окну. Как хорошо быть одной. Никто не мешает думать. А не хочешь думать, можно включить радио и послушать музыку. Тишина и музыка, — что еще человеку нужно в такой вечер?

На другой день Савва позвонил в поликлинику. «Мария, нам надо поговорить». — «Только не сейчас, Савва… Пускай пройдет время». — «Но почему? Ведь все это просто недоразумение. Я очень тебя прошу». — «Нет, нет, когда-нибудь потом. Я успокоюсь, и ты успокоишься — и все станет на свои места». — «Марийка, ты зря разнервничалась. Ну что случилось? Зачем придавать такое значение?..» — «Видишь, Савва, ты и сейчас не можешь понять. Я не говорю, что ты не хочешь. Ты просто не можешь меня понять. Но это длинный разговор. В другой раз…» — «Мария, прошу тебя, выслушай меня. Только не по телефону. Нам надо встретиться». — «Потом, Савва. Дай мне успокоиться».

Из поликлиники Мария вернулась домой кружным путем. Чтоб не встретить Савву. Никаких разговоров сейчас не нужно. Со временем все станет на свое место. И она и он успокоятся, поговорят разумно, по-дружески. Ведь могут же они остаться друзьями?

Накануне, попав домой поздно, Мария даже не заглянула к тете Клаве. Не до того было, чтоб раскрывать душу. А теперь она расскажет ей все. Нечего скрывать. Да и никогда она от тети Клавы не таилась. С кем же и поделиться горестями, как не с ней? Кто же и поймет, как не она?

Тетя Клава не стала ждать, пока Мария начнет свою исповедь. Она без слов все поняла. Только по-своему.

— Я думала, что ты пришла наведаться, прибрать комнату. А вижу, что-то здесь не то… Ну рассказывай, какая напасть приключилась? Побывала замужем — и домой? Недолго и была…

— Тетя Клава!

Мария сердито и умоляюще смотрела на пожилую женщину, которая стояла у дверей, сложив на животе набрякшие руки. На крупном лице тети Клавы выдавались скулы и подбородок, голос у нее тоже был жесткий, насмешливый. Но в глубине уже выцветших и усталых глаз светилась щедрая доброта, которую тетя Клава без счета расточала вокруг, хотя подчас и корила себя за это: «Люди говорят: что дурак, что добряк — все едино».

— «Ах, не трогайте! У меня переживания и переживания», — передразнила тетя Клава молчавшую Марию.

— Да, переживания! — горячо крикнула Мария. — И вы не смейтесь.

— Да какой уж тут смех, — невозмутимо отозвалась тетя Клава, садясь к столу. — Плакать надо!

Она подперла рукой тяжелую голову — готова, мол, слушать хоть до утра.

Нет, не вышло задушевной беседы. Не получилось лирической исповеди, как воображала ее себе Мария.