Рядом сидел худощавый двадцатипятилетний парень и смотрел на него слегка прищуренными карими глазами. Вежливо отвечал на вопросы, вежливо улыбался, но думал о чем-то своем. О чем он думает? Напишешь, мол, ты свое «выполняют-перевыполняют» и уйдешь; нет у тебя времени да и желания поинтересоваться, как я живу, что тревожит мою душу. А может быть, этот бригадир просто объелся славой и ему скучно разговаривать еще с одним корреспондентом? Савва встречал и таких.

Гринчук внимательно наблюдал, как Савва прячет блокнот и ручку. Потом сказал:

— Правильно. Нечего о нас писать. Рассыпается наша геройская железобетонная бригада.

— Как это рассыпается?

— А вот так!

Теперь бригадир уже не мог оттолкнуть Савву ни ироническими взглядами, ни избитыми словами.

Они встретились вечером после работы. Долго бродили по улицам, потом вместе ужинали в кафе, потом Савва проводил Анатолия до общежития, потом Анатолий пошел провожать его до дома. И уже в их «ты» звучало доверие и родство беспокойных душ.

— Ты понимаешь, — говорил Гринчук, — куда он гнет? Твое, мол, дело, работяга, вкалывать свои полторы нормы — и будь здоров! А я, может быть, и думать хочу выше средней нормы? Сто двадцать раз я слышал от него: «Меньше мудри — работай!» А для меня работать — это и мозгами шевелить. Думать, между прочим, я хочу обо всем. Мне узкие рамочки не нужны. Не только бригада, цех, но и завод, но и вся страна. А он…

Он — это начальник цеха Рудаченко. Пока Гринчук и его бригада своей работой прославляли цех — все было хорошо. Рудаченко был доволен. А потом, по его мнению, Гринчук зазнался, зарвался и стал совать свой нос куда не надо. А Гринчук твердит — надо! «Почему замяли дело с бракованными деталями? Чтоб не выносить сор из избы? А разве лучше этот сор держать в избе?»

Зазнался Гринчук! Сует свой нос куда не следует, хочет думать выше средней нормы. Рудаченко сказал ему вот еще что: «Получаешь премии каждый месяц, чего же тебе еще надо? Не разводи философии». — «При чем тут философия?» — «Ну, демагогия, один черт…»

Бригада загудела. Юрко почесал затылок и поморщился: «Начинается буча». Бучи Юрко не любил. Да и премии жаль, теперь Рудаченко покажет им кузькину мать. Федор долго молчал. А потом его прорвало: «Такое дело, ребята: если заработок уменьшится, я из бригады уйду». За ним Юрко: «Я тоже… Не люблю бучи!» Поля чуть не с кулаками накинулась на Федора: «Вот чего стоит твоя сознательность! Рублем все меряешь?» А потом и на Гринчука напала: «Тебе что? Больше всех надо? Зачем ты сцепился с Рудаченко? Знаешь, какой он…»

— Попробуй женись на такой девушке, как Поля! Что она тебе потом запоет? — Гринчук смутился, но Савва не обратил на это внимания. Про Полю потом.

Несколько дней Савва ездил на завод, как на службу. Когда заденешь человека за живое, он разговаривает с тобой горячо и откровенно. А что может быть дороже такой откровенности. К черту блокнот! Сядь и поговори с человеком, и пускай между вами не будет бумажки.

А потом состоялось цеховое собрание, на котором обсуждали его корреспонденцию. Это было еще интереснее, потому что здесь человеческая суть открывалась уже не в разговоре с глазу на глаз, а перед всем коллективом. Схитришь, и каждый видит тебя насквозь. И в молчанку не сыграешь. Молчанка тоже скажет, кто ты.

Перед собранием Поля подошла к Гринчуку и сердито сказала: «Тебе что, больше всех надо? Герой…» А после собрания Савва сам видел, какими счастливыми глазами она смотрела на Толю. «Наша взяла!»

Они шли домой вместе. Вспоминали смешные подробности. Возле общежития Гринчук вдруг сказал:

— Теперь, Савва, ты должен ответить мне еще на один вопрос. Как ты думаешь: жениться мне на Поле или нет?

Савва даже глазами захлопал. Попробуй ответь! Красивая, веселая и работящая — вот и все, что он знал о Поле. Однако этого мало, чтоб сказать — женись. Гринчука всегда будет одолевать беспокойство, и всегда ему надо будет «больше всех». Вряд ли поймет его Поля. Но этого мало, чтоб сказать «нет». «Если колеблешься, — значит не очень-то ее любишь. Я тоже когда-то колебался…» — подумал Савва.

— Проверь себя… Не спеши, — сдержанно ответил он.

Каждое слово Саввы много значило для бригадира.

И не только потому, что Савва был на пять лет старше. Но что тут посоветуешь?

— Хватит об этом, — хмуро бросил Гринчук. — Существуют консультации для беременных, для женатых. А вот для влюбленных совета не жди. — Он невесело засмеялся.

И вот теперь, спустя полгода, потчуя Гринчука скромным холостяцким ужином, Савва полушутя спросил:

— Как поживает Поля? Когда планируется комсомольская свадьба?

Гринчук спокойно посмотрел на него:

— Если моя, то не скоро.

— А как на это смотрит Поля? — лукаво подмигнул Савва.

— Поля? Совсем по-другому. У нее свадьба через две недели.

— Шутишь?

— Нет. Поля выходит замуж за Федора.

— За Федора?

Гринчук криво улыбнулся.

— Послушай, дружище, тебе здорово повезло! — воскликнул Савва.

Они посмотрели друг на друга, и больше о Поле не было сказано ни слова.

— Ну, как дела, Петрик? — спросил Гринчук.

— Хорошо!

— Пойдем на завод работать?

Петрик внимательно смотрел на дядю. Он не любил, когда дяди, задавая вопросы, смеялись. Но Гринчук серьезно ожидал ответа.

— Я не умею…

— Научу. Сделаю тебя мастером. Только чтоб ни перед кем спину не гнул, хорошо?

— Хорошо…

Не принес утешения Савве в этот вечер Гринчук. Мысли о Марии завладели им еще сильнее, чем раньше. Где она сейчас? Что делает? Вспоминает ли о нем? А впрочем, может, и лучше, что ниточка оборвалась в самом начале. Через год-два было б еще тяжелее. Холодная тоска подсказала: «Тяжелее не бывает».

— А не пора ли хлопцу бай-бай?

— Э-э, его еще купать надо, — сказал Савва.

Они купали Петрика вдвоем — это было весело и смешно.

Толя Гринчук осторожно отнес закутанного в теплую простыню Петрика, уложил в постель. Его глаза светились нежностью.

— Жаль, что нет твоей жены, — сказал он Савве. — Мне хотелось с ней познакомиться.

— Непременно, — поспешил ответить Савва. — Я ей много рассказывал о тебе.

Всего лучше было на работе. Там Мария забывала обо всем. Приходили люди, не похожие друг на друга, у каждого свое выражение глаз, у каждого свои болезни.

А если даже болезни одни, к ним по-разному относятся. И в этом тоже сказывается человек.

Пенсионер с больным сердцем шутил и смотрел на Марию влюбленными глазами. Воспоминания о прошлом, пережитом неотступно преследовали его, и вместе с тем он по-детски наивно и чисто радовался каждому солнечному дню, как щедрому дару жизни. Он любил цветы и время от времени приносил Марии маленький букетик. «Пока на земле есть цветы, можно жить и улыбаться».

После укола он учтиво благодарил, не торопясь прощался, и видно было, что ему очень не хочется уходить из этой белой комнаты, где колдует над шприцами молодая женщина с грустным взглядом.

Потом приходил человек много моложе и много здоровее, тоже «сердечник». Он долго и скучно жаловался, просил совета, тыкал пальцем в коробочки с ампулами. «А это что? А это для кого?» Голос становился жалобным, просительным. Ему все казалось, что от него скрывают какие-то чудодейственные лекарства: стоит только раздобыть их — и все будет хорошо. «Доктор мне говорит: больше ходить надо, больше ходить… Как это «ходить», когда я больной человек? Боже, сколько еще у нас нечуткости и формализма! Как вы думаете, — может быть, лучше обратиться к гомеопату?»

Он смотрел на Марию, и все его существо взывало: «Пожалейте меня».

Мария хмурилась и молчала. Однажды спросила: «Вы любите цветы?» — «Цветы? — удивился он и скорбно вздохнул: — Мне не до цветов».

Женщины часто переходили от разговоров о болезнях к другим темам, чаще всего — семейным. Иногда достаточно было десяти минут, чтоб узнать историю целой жизни. Истории были разные — иногда драматические, иногда смешные. Невольно каждую историю Мария примеряла к себе, и всегда выходило, что она была права.