Офицер вышел из машины, кивнул головой и протянул этим двоим сигареты. Они курили и беседовали.

«О чем, о чем они договариваются? Что за бумаги дает офицер Мазниченко? Что все это означает?» — спрашивала себя Ольга, следя за каждым их движением.

Незнакомый мужчина в штатском оборачивался то к офицеру, то к Мазниченко. «Переводчик», — догадалась Ольга. Мазниченко стоял боком, она никак не могла рассмотреть его лицо — неясное пятно под шляпой.

Под конец офицер сказал что-то, от чего все трое засмеялись. Потом сели в машину, и она сразу же тронулась.

Сдерживая бешено бьющееся сердце, Ольга прислонилась к влажной стене. Затуманенный взор ее отметил, что из калитки высунулась голова немецкого солдата, повернулась туда-сюда и исчезла.

Теперь, когда Ольга увидела живого и здорового Мазниченко, ей стало страшно. Его не вели, не толкали прикладами в спину. Что все это значит? Смертельная слабость разлилась по всему телу. Ольга еще сильнее оперлась о влажную стену, холодившую ей плечо. Что все это значит? Даже подумать страшно. Его не вели. Он шел сам. А за калиткой солдат с автоматом. Засада? Ловушка? А он шел сам.

Надо было куда-то бежать, что-то делать. А может быть, напротив, следует остаться здесь, и ждать, и убедиться, что все это ей только привиделось?

Выйти на улицу она боялась. А вдруг ее схватят, и она ничего не узнает, не успеет сообщить о том, что видела.

Ольга оглянулась. Увидела в глубине двора второй дом, в нем тоже чернел прямоугольник подъезда. «Вероятно, так можно пройти на Красноармейскую», — подумала она. Пересекла длинный двор. Десятки крест-накрест заклеенных бумажными полосками окон слепо смотрели на нее. Наконец она нырнула в сумрак подъезда и тут услышала за спиной легкие шаги. Первым побуждением было — бежать. Ольга заставила себя остановиться. Повернула голову и увидела рядом женщину в темном платке. Лицо ее было почти все закрыто. Ольга видела только глаза, пронизывающие глаза.

— И ты, шлюха, с ним? Выслеживаете! Выдаете! На машинах раскатываете!.. Откуда вы взялись, гады, продажные шкуры?.. Ну, зови, проклятая, зови своих немцев!..

Голос у нее был сдавленный, хриплый, еле слышный. Но он оглушил Ольгу, прижал к стене.

Когда она опомнилась, женщины уже не было.

…Его никто не вел, не толкал, не волок, окровавленного, по земле.

И никто, никто не знает, что Мазниченко провокатор. Его не вели, не толкали. Он сел в машину и, наверно, укажет сейчас какой-нибудь известный ему адрес. Кого-то окружат, схватят, убьют. А может быть, его повезли, чтобы опознать арестованного, чтобы он назвал его настоящее имя. Гестаповцы будут убивать подпольщиков, а Мазниченко останется жить, и никто не узнает, что он изменник. К кому бежать? Кого предупредить? Может быть, ей опять не поверят? Никто ничего не знает.

Дома Ольга не раздеваясь легла на кровать.

— Я его убью! — сказала она вслух. — Я это сделаю завтра же.

Три коротких слова вернули ей утраченное равновесие, она уже владела собой. Теперь не нужно было волноваться, голова не гудела от мыслей. Теперь надо было только ждать. Ждать, чтобы скорее наступила ночь, заснуть, чтобы скорее настало утро. А утром она пойдет.

— Какое завтра число? — снова услышала Ольга свой голос. Слышать себя было приятно. О, как давно она не разговаривала по-настоящему! Как давно… Три дня или три месяца? Какое же завтра число? Первое ноября? В самом деле?.. Через неделю Октябрьские праздники.

Теплая волна воспоминаний подхватила и понесла ее. Праздник, парад, демонстрация… Тысячи, тысячи радостных лиц, песни, музыка. Трепещут на ветру знамена. Шумные людские потоки залили улицы, захлестнули тротуары-берега. Прекрасное половодье! Студенты, как всегда, строятся в колонны на бульваре Шевченко и шагают под зелеными тополями.

Уже веет осенним холодом, а деревья стоят непокорные, молодые, ни за что не хотят сбрасывать листву. Колонна сворачивает на Владимирскую, и мудрая старина смотрит на них с Золотых ворот Ярослава, и сияют купола тысячелетней Софии. Но вот — Крещатик! Сюда вливаются уже три потока — с площади Калинина, с Подола, с Печерска. Там все бурлит, шумит, поет, вздымает руки. Небо голубеет от улыбок, и тепло становится на сердце.

Уже прокатились волны демонстрации, а расставаться не хочется, не хочется идти домой. Они еще долго ходят по киевским улицам и паркам, поднимаются на горы, и каждый раз пред ними встают новые просторы, новые дали. А вокруг цветущие каштаны. Их цветы называют свечками. Но нет, каштаны поднимают хрустальные кубки, полные белого хмельного вина.

«Мамочка моя! — спохватывается Ольга. — Что со мной? Ведь каштаны цветут в мае…»

Но сейчас ей кажется, что год назад деревья цвели и в ноябре. Все праздники слились в один. И все было счастьем, все было песней.

Вдруг Ольга вспоминает, как однажды она опоздала на октябрьскую демонстрацию. Проспала, позорно проспала. В ночь на седьмое они гуляли допоздна, разошлись, когда уже и ложиться не стоило бы. И она проспала. Потом бежала, бежала, прорвалась даже через милицейский заслон. И все-таки не догнала. Студенческая колонна была уже на Крещатике. Ольга блуждала между незнакомыми людьми, кто-то обращал к ней шутливое словечко, кто-то тянул в свою шеренгу — ей было хорошо.

«Но как я могла опоздать? Как я могла… О, сейчас я бы целую ночь простояла на холоде, под дождем, только бы утром стать в колонну, идти и петь. Я бы жизнь отдала!.. О, как не ценили мы наше счастье!»

Слезы катятся из глаз. Ольга не утирает их. Она плачет, ей и сладко и горько. И засыпает по-детски внезапно, с мокрыми щеками, с привкусом слез на раскрытых губах.

Утром она проснулась с ощущением легкости, со свежей головой. Умылась, старательно причесала волосы.

Есть ей не хотелось. Но, увидев на столе сухарик, стала его грызть. Потом поискала глазами нож, взяла его и, подойдя к стене, вырезала полоску обоев. Нож она бросила на пол и вынула из тайника маленький плоский пистолет.

Она вспомнила, что ночью наказала себе проверить количество патронов. Ольга пересчитала — шесть. Седьмого патрона в обойме не было. Пять пуль — им, шестая, если не будет выхода, себе.

Об этом она думала с первой же минуты. «Живой не дамся, шестая — себе», — сказала она, положив пистолет в сумочку. Но сразу же вынула. Нет, не годится. На улицах и немцы и полицаи часто лезут в сумочки. Якобы обыск, а на самом деле — грабят. В пальто есть внутренний карман. А сумочку все-таки надо взять. И денег положить — хоть немного. Может быть, они отведут чей-нибудь ненасытный глаз? Главное, чтоб не задержали на улице.

Теперь осталось написать несколько слов. «Дорогой Максим!..» Нет, никаких имен. «Друзья мои! Если я не вернусь, то знайте…»

Ольга оделась и вышла на кухню. Возле плиты стоял сосед и колол ножом лучину. Над головой у него распушились реденькие волосы.

— Куда это вы? На базар? Говорят, картошка уже по двести… Что же дальше будет, Оля?

— Нет, я не на базар, — ответила Ольга. — Я к тете. Тетя живет на Борщаговке. У нее свой огород, своя картошка…

— Что вы говорите! — всплеснул руками сосед. — Какое счастье!

— Я там побуду немного… Михайло Петрович, вы помните Максима? Он несколько раз приходил ко мне.

— Ну, как же! — просиял Михайло Петрович. — Он же мне банку консервов подарил.

— Он подарит вам еще одну банку, — быстро проговорила Ольга. — Передайте ему эту записочку. Но только ему, только ему. И не читайте. Обещаете?

— Ну, что вы, Оля! — сосед прижал руку к сердцу. — Девичьи секреты… А когда он придет?

— Может, завтра, может, послезавтра. Вы не беспокойтесь, я знаю — у него есть еще одна банка консервов. А он их терпеть не может!

— Боже мой! Не есть консервов! — ужаснулся Михайло Петрович.

Ольга улыбнулась, кивнула ему и вышла.

— Мазниченко! — негромко окликнула она.

Он резко обернулся.

— Ольга! Ты? — Лицо его оживилось, стало приветливым, добрым. Она почувствовала: он и в самом деле обрадовался. — Откуда ты взялась?