Что-то похожее на жалость, смешанную с презрением, испытывал Иванчук к Зубарю. «Мякиш, тилигент…» Эти слова звучали в устах Иванчука самой оскорбительной бранью. И сейчас, стоя у ворот, он плевался и ругал Зубаря: «Дурное теля… Кто-то попросил, кто-то уговорил. А оно ведь не скажет «нет»… Вот так сдуру и голову подставит».

Он взглянул наверх. Окна дома чернели, точно глаза мертвеца. Иванчук громко сплюнул и пошел.

О том, что произошло утром, Ярош узнал лишь два дня спустя.

Он пришел к Перегудихе встревоженный. Вчера и сегодня он напрасно прождал Максима. Несколько раз прошел мимо его двора, но зайти не решился. Неделю тому назад Максим строго запретил ему это. «Что могло случиться?» — спрашивал он себя в десятый, в сотый раз.

Перегудиха испуганно бросилась к нему:

— Ой, что тут было! Что было! Остерегайтесь, товарищ Ярош, эти звери прямо на улице людей стреляют. Среди бела дня. Ой, что тут было!

Женщина долго бы еще охала, но взволнованный Ярош не выдержал, крикнул:

— Да говорите же, что такое стряслось!

Перегудиха захлопала глазами и, открыв рот, села.

Потом шумно выдохнула и начала:

— Выхожу рано утром, как обычно. Люди из дома расходятся — один туда, другой сюда. Вижу, Зубарь на работу пошел. Глаза в землю, лицо распухшее, с похмелья, что ли? Тут подскочил ко мне управдом. Такая сволочь, я вам уже говорила. Все в полицию бегает. «Ну как? — спрашивает. — Ничего такого?..» Говорю ему: «Ничего такого, тихо». Не рассказывать же ему, что у Зубаря уже дней десять дядя живет, а к тому дяде какой-то молодой раза три приходил. Да не с улицы, а через соседний двор. Он думал, что никто не видит, а я все примечаю… Ну, я об этом управдому ни слова. Говорю ему другое: «К Куземе немецкие офицеры в гости ходят». Он как глянет на меня зверем: «А это не твое дело! Не за офицерами приглядывай!» Чтоб ты провалился, хапуга… Ушел управдом, а я за метлу. Все-таки совестно — весь тротуар листьями засыпан. Вижу — идет дядько, что у Зубаря поселился. Такой не старый еще, с бородой.

— С бородой? — спросил Ярош, и страшное предчувствие ножом полоснуло грудь.

— С бородой, — подтвердила дворничиха. — Такой приветливый, когда ни пройдет — «добрый день» скажет. Только он из ворот, а из другого парадного выскочил какой-то высокий, мордастый. Видно, прятался в парадном и подстерегал. Слышу, зовет: «Дядько Матвей»…

— Что?.. Вы не ослышались? — сдавленным голосом проговорил Ярош. — Как он позвал?

— Да будто «дядько Матвей»… — неуверенно сказала Перегудиха. — А что такое?

— Ничего… Говорите, говорите…

— Когда тот позвал, бородатый обернулся, и они пошли вместе. А тут из-за угла полицай — и к дядьку с ружьем. Тот вроде как документы показывает, упирается. Как вдруг у меня из-за спины выбегает молодой, которого я приметила, что он к Зубареву дяде тайком ходит, выбегает он и в полицая из револьвера — раз! Полицай упал. А они побежали — дядько в одну сторону, молодой — в другую. Как тут из переулка еще два полицая выскочили и ну стрелять. Раз, другой, а третьим выстрелом попали в молодого. Он так и свалился навзничь… А я стою и трясусь. Потом приехали с машиной и забрали пострелянных. Полицая вроде бы только ранило, а того — на месте… За машиной кровь льется. А я стою и трясусь…

Ярош окаменел. Боялся переспросить, и все же у него еще теплилась какая-то надежда.

— Как он его назвал?

— Кто?

— Тот, что в парадном прятался.

— А, мордастый! Да вроде бы — «дядько Матвей»…

— Вы хорошо, хорошо расслышали? — уже кричал Ярош. Еще громче кричало в нем: «Не может быть! Не может быть!.. И при чем тут Зубарь?»

Перегудиха испуганно взглянула на него:

— Да вроде бы — «дядько Матвей».

— Вроде… С бородой, говорите? Невысокий?

— Ага, ага…

— А молодой? Тот, что стрелял в полицая… Лохматый, черный?

— Ей-богу, не разглядела. — Лицо Перегудихи исказилось от горя и сознания своей вины. — Не приметила.

Вроде чернявый… А волосы какие? Так он же в кепке был! Такая приплюснутая серая кепка.

— Серая кепка, — побелевшими губами повторил Ярош.

Плечи его согнулись, глаза уставились в стену. Неужто это они — Середа и Максим? Но как мог дядько Матвей очутиться на квартире у Зубаря? Немыслимо. Однако чем больше он уверял себя в этом, тем настойчивее подсказывало ему чутье, что беда стряслась именно с Середой и Максимом. «Лучше бы я… Лучше бы я погиб», — думал Ярош, и, как тогда, на пыльной дороге под Фастовом, гнетущее одиночество ледяным холодом охватило его.

Перегудиха испуганно смотрела на почерневшее лицо Яроша, догадываясь, что ее рассказ поразил его в самое сердце.

— Вы их знали?

Ярош не ответил. Еще несколько минут сидел, придавленный тяжкой думой, потом сказал:

— Никому ни слова. Вы ничего не видели, ничего не слышали.

Перегудиха кивнула головой.

Ярош наклонился, снял с ноги старый растоптанный ботинок и вытащил из-под стельки небольшую пачку листовок, потом такую же пачку вынул из второго ботинка.

— Помните, тетка Ульяна, — сказал он, отдавая листовки дворничихе. — Каждый раз на другой улице. Осторожно…

— Да я осторожно…

Ярош поднялся.

— Ну, я пошел. Будьте здоровы.

— Счастливо вам. Берегите себя, видите, что творится…

Уже на пороге она схватила Яроша за рукав:

— Вот дурная-то, чуть не забыла. Приходила та, что была здесь у вас. Не эта подозрительная барышня, про которую я вам рассказывала. Эту я полицией припугнула… А та, что была, как только вы вернулись.

— Кто? — вскрикнул Ярош. Он боялся вымолвить имя. — Женя?

— Да я же не знаю, как ее. Только-только стрельба кончилась — а тут она. Будто с креста сняли, белая, прямо светится. И вся дрожит: «Вы знаете, знаете, где он… Скажите, что я приходила. Передайте…» Ох, что ж это я! Совсем голова кругом. Ведь она записочку оставила.

Перегудиха подбежала к столу и нащупала под скатертью клочок бумаги. Ярош выхватил бумажку у нее из рук, буквы прыгали у него перед глазами. «Саша, я ищу тебя. Женя».

Ярош прислонился к косяку. Бумажку он держал перед глазами, и губы его шевелились: «Я ищу тебя. Я ищу тебя». Ему казалось, что стоит ему опустить руку с бумажкой, как все исчезнет. «Я ищу тебя…»

— Что передать? Сказала — придет.

Ярош посмотрел на Перегудиху невидящим взглядом:

— Когда?

— Не знаю. Сказала — придет.

— Я буду у вас завтра в двенадцать, — проговорил Ярош и осторожно, дрожащими пальцами сложил и спрятал записку.

«Сколько раз я предупреждал его, — истерически повторял ошеломленный известием Гаркуша. — Он был так неосторожен. Сколько я говорил!..»

Людям большой души нужна правда. Маленькие люди прежде всего ищут оправдания своим поступкам.

И Гаркуша нашел такое оправдание. Случайность! Он отогнал прочь грызущее беспокойство, охватившее его после короткой встречи с Калиновским и Зубарем. Он заглушил все укоры, вставшие перед ним, когда он увидел растерянное и испуганное лицо Зубаря, который сбивался, путал и, видно, прилагал немалые усилия, чтоб его пухлые губы не дрожали.

«Кому, кому я доверил Середу», — ужаснулся на миг Гаркуша. Но ни один мускул не дрогнул на его лице. Калиновский, затаив дыхание, смотрел на четкий профиль Гаркуши, на мужественную линию его подбородка и с завистью думал: «Какая железная выдержка! Какая решительность!»

Сам Калиновский был в отчаянии. Его напряженное лицо было страшно. Неясное чувство подсказывало ему, что человек, которого звали «дядько Матвей», и тот, второй, убитый полицаями, наткнулись на засаду не случайно. Зубарь клялся ему, что никто не следил за его квартирой, никто к нему не приходил и что никому он ни единого слова не сказал о Середе. Но чем больше он уверял и клялся, тем меньше верил ему Калиновский. Что произошло? Кого подозревать и в чем? Полицаи не пришли на квартиру Зубаря, — значит, они не знали, где живет Середа! Они подстерегли его на улице. Может быть, и вправду это случайность?