Подражая отцу, мальчишки тоже присели на корточки и с любопытством заводили глазами по сторонам. Расторопный Гаврила внезапно выхватил из травы пузатенькую стреляную гильзу и радостно выпалил:

– Папка, вот пустой патрон от пистолета!

Гильза девятимиллиметрового калибра на самом деле была похожа на пистолетную. Нахмуренно рассматривая латунный цилиндрик, участковый приказал сыновьям тщательно обшарить поблизости всю траву. Мальчишки рьяно взялись за дело. Вскоре они отыскали еще три одинаковые гильзы.

– Теперь, Гаврош, показывай, где пистолет лежит, – сказал Кухнин.

Гаврила, словно ориентируясь, стал спиной к мертвой собаке, быстро глянул влево-вправо и пошел вдоль продолговатой полянки. В конце ее, отшагав от места обнаружения гильз метров пятнадцать, мальчуган остановился перед толстой осиной, поглядел у себя под ногами и растерянно произнес:

– Нету пистолета…

– Ты, Гаврош, наверно, место спутал, – высказал предположение старший брат.

– Ты чо, Иван… Тут путать нечего, – Гаврила показал на раздавленный мухомор. – За этого красноголовика я запнулся. А пистолет лежал в траве рядом с грибом.

– Признайся, ради чего соврал? – строго спросил Кухнин.

– Папка, ну зачем мне врать?! – обиженно повернулся к нему мальчишка. – Я же знаю, что ты не какая-нибудь шпана, а участковый инспектор милиции. Ну был здесь пистолет, был!

– Куда же он подевался?

Гаврила пожал плечами:

– Наверное, Люба-кэгэбэшница подобрала.

– Лучше ничего не можешь придумать?

– Да не придумываю я!

– Правда, пап, в этом месте Люба следом за нами шла и шарила палкой в траве, – поддержал младшего брата Иван.

Участковый посмотрел на него:

– Веди по-быстрому братву домой. Как придете, сразу позвони в уголовный розыск оперуполномоченному Голубеву. Передай ему мою просьбу: пусть срочно приедет с экспертом-криминалистом на Лесопосадочную улицу. Буду ждать его у Любы Борщевской или у деда Никифора Потехина. Запомнил?

– Конечно.

– Если Иван чего-то забудет, я подскажу, – мигом вставил Гаврила.

– Смотри, отсебятину не подсказывай!

– Папка, ну я же не маленький…

Расставшись с сыновьями, участковый первым делом зашел к Никифору Потехину. Надо было уточнить, какого числа и в какое время убежал со двора сорвавшийся с цепи сторожевой пес. Никифор Власович, недолго подумав, ответил:

– Это произошло аккурат в тот день, когда Геннадий ушел от нас на вокзал.

– А когда он ушел? – спросил Кухнин.

– С неделю назад.

– Точно день и число не помнишь?

– Щас подсчитаем… – старик, шевеля чапаевскими усами, стал загибать узловатые в суставах крупные пальцы. – Значит, было это в пятницу одиннадцатого сентября. В полдень Корт еще бегал на цепи. После ухода Геннадия к вечерней электричке я вынес кобелю кормежку, а его, собаки, и след простыл.

– Не за Геннадием ли он увязался?

– Возможно. Геннадия Корт уважал пуще, чем меня. Привык из его рук лакомиться то косточками со стола, то пряниками да конфетками. Видать, поэтому, когда Гена отправился на электричку, кобель заметался на цепи, будто шальной. Умный кобелина был. Все понимал, только говорить не мог.

– Геннадий с вещами пошел на вокзал?

– Налегке. Он же хотел вскоре за своей автомашиной приехать, но задерживается чего-то.

– Может, с деньгами туговато?

– Какие тут деньги? Пустяк… Ты, случаем, не на след Корта напал?

– Застрелили его в лесопосадке, – сказал Кухнин.

Старик удивленно присвистнул:

– Поди, какому-то мерзавцу понадобилась шкура на унты?

– Нет, шкуру не сняли.

– Тогда зачем стрелять?

– Видимо, оборонялись.

– Корт понапрасну на людей не кидался. Вспомни, когда сам ко мне приходил… Полает, бывало, для порядку и уляжется в конуре. Даже на таких пьяниц, как Федот Мамаев и Люба-кэгэбэшница, зубы не щерил. Он всех жителей нашей улицы за своих считал. Это, так и знай, какой-то незнакомый вооруженный охламон раздразнил кобеля.

– А в ту пятницу здесь, на улице, не появлялись незнакомые «охламоны»?

– Не видел никаких подозрительных чужаков.

– И Геннадием никто не интересовался?

– Интересовалась какая-то барышня.

– Когда?

– В воскресенье вечером.

– Это, значит, тринадцатого сентября?

– По численнику выходит, что тринадцатого.

– Как барышня выглядит?

– В подробностях обрисовать не могу. Когда стемнеет, меня глаза подводят. А голос у нее молодой. Приятный и вежливый.

– Может, свою внучку не узнал?

– Перекрестись, Анатолий!.. Я до такого маразма еще не дожил, чтобы родню не узнавать. Во-первых, барышня крупнее Лоции, а во-вторых, спросила: «Геннадий Никифорович у вас?» – «Двое суток, как уехал домой, – говорю. – А что, милка?» – «Ничего, просто так. Извините». И ушла. Скажи, внучка разве таким манером поступила бы?..

– Нет, наверное.

– Вот то-то… – Потехин вздохнул. – Ты, чем о пустяках расспрашивать, лучше ответь на один беспокоящий меня вопрос. Как, по-твоему, губастый оппозиционер, призывающий трудовую Россию к топору, в своем уме или опупел от злобы?

Кухнин улыбнулся:

– Я не доктор, чтобы определять психические заболевания оппозиционеров.

– Однако, согласись, глотку-то он дерет совсем как ненормальный.

– Этим и кормится.

– Да чтоб ему подавиться, злобствующему губошлепу!

– Дед Никифор, не напрягай мозги такими вопросами. Наверно, давно с Федотом Мамаевым не беседовал?

– Федот пить бросил.

– Как?..

– Говорит, насовсем.

– Что у него случилось?

– Ты же запретил ему содержать публичный дом. А другого заработка у Федота тютю. Разве только Люба-кэгэбэшница, когда придет помыться в бане, угостит.

– Надо же поговорить с Любой.

– Если хочешь перевоспитать пьянчужку, не потей понапрасну. Ее лишь могила исправит.

– До могилы Любе далеко.

– От водки она и в молодости может окочуриться.

Борщевскую участковый увидел на подходе к ее глинобитной избушке. С красным полиэтиленовым ведром в левой руке Люба бодро шагала по улице. Поравнявшись со своим жильем, она направилась было к перекошенной калитке, но, вроде бы заприметив Кухнина, вдруг изменила намерение и смело пошла навстречу участковому.

– Привет, Любаня, – преградив дорогу, с улыбкой сказал Кухнин.

Борщевская по-пионерски вскинула правую руку ребром ладони ко лбу:

– Салют, милиция!

– Откуда и куда спешишь?

– Продала грибочки, – Люба скосила взгляд в ведро, где стояла поллитровка «Столичной». – Купила бутыльброт и шагаю как хозяйка необъятной Родины своей.

– Почему мимо хаты прошла?

– Тебе-то какое дело? Куда хочу, туда и иду.

– А куда именно идешь?

– На Кудыкину гору.

– Точнее не скажешь?

– Скажу. К Федоту Мамаеву.

– Он ведь бросил пить.

– Мы с ним давно не пьем.

– Как дед Никифор Потехин, о политике языки чешете?

– Плевать нам на политику! Федот надумал сменить старомодный репертуар. Обучаю его патриотическим песням, – Борщевская сделала серьезное лицо и хрипловатым басом затянула на мотив «Бородина»:

– Какая певица пропадает! – с наигранным пафосом воскликнул Кухнин.

Люба поморщилась:

– Эх, чудик, такую песню перебил… Зря подкалываешь. Меня, если в горячей воде отмыть, козырно нарядить да вовремя опохмелить, могу перекричать всех эстрадных звезд художественного шепота.

– Без похмелки не потянешь?

– Не потяну, кислорода не хватит.

– Бросай пить.

– Во придумал! Федот уже бросил. Я брошу, другой бросит, третий… А кто госбюджет пополнять будет?..

Участковый посерьезнел:

– Пойдем-ка, Любушка-голубушка, к тебе в хату…

– Зачем? – не дала договорить Борщевская. – Там, кроме подохших с голоду мух, ничего нет.