Она схватила мою руку и прижала к левой груди. Классический прием. В замешательстве я ее отдернул, хотя от нее, по-видимому, ждали упражнений по исследованию сердцебиения.

Эстер проводила меня до лестницы. Мы проходили мимо библиотеки, в открытых дверях которой я заметил человека, который рассматривал стоящие на полках книги. Шум наших шагов заставил его обернуться.

– Здравствуйте, мадемуазель, – вежливо произнес он.

– Добрый день, господин Бонфис, – ответила она. – Не знала, что вы в доме.

– Меня вызвал господин Левиберг.

– Мой дорогой Нестор Бурма, представляю вам господина Жерара Бонфиса, – сказала Эстер. – Он друг моего брата, с которым познакомился в одном из лагерей. И мой хороший друг.

Тот мягко заметил:

– Вокруг вас – только друзья, барышня.

Брюнет во цвете лет, хорошо сложенный, элегантно одетый во все темное. На обветренном лице поблескивали светлые глаза. К уху прикреплен перламутровый слуховой аппарат, проводок от которого исчезал за шелковым платком в нагрудном кармане.

– Господин Нестор Бурма? – воскликнул он, протягивая мне руку. – Кажется, я уже слышал ваше имя.

– А меня, – улыбнулся я, – мучает вопрос, где я мог видеть вас раньше.

В его зрачках мелькнула тень досады. Когда он заговорил, в его голосе звучало раздражение:

– Меня бы это удивило. Мы вращаемся в довольно разных кругах.

– Ведь здесь же мы встретились.

Смеясь, он согласился:

– Это верно.

Затем мы обменялись еще несколькими фразами, банальность которых надежно проверена, и расстались. Эстер опустилась со мной до нижнего этажа и лишь там отпустила. По пути мы встретили служащего, который окинул нас игривым взглядом.

На улице Постящихся я влился в толпу трудового люда, вызволенного из своих контор и мастерских наступлением полуденного обеденного часа. На углу улицы Монмартр я оглянулся, чтобы бросить прощальный взгляд на шесть этажей "Тканей Берглеви". Тоскливый дом, воняющий грунтовкой, новым сукном и пылью. Дом, куда, наверное, я никогда не приду снова, как бы горячо того не желала Эстер. Так вот что такое зов плоти, да? Почему, отвлекаясь от этой особой стороны вопроса, она так настойчиво добивалась, чтобы я заглянул к ней снова? Вероятно, потому что мое посещение определенно вызвало бы недовольство ее брата, а она хотела ему всячески досадить. Может, что-то здесь было для Нестора Бурма, но при нынешнем раскладе мне сложно было в этом разобраться.

Мои размышления были прерваны. Я увидел Бонфиса, который приближался с намерением поговорить. Со смущенным видом он обратился ко мне:

– Мне кажется, мы действительно уже встречались, господин Бурма, и я... гм...

– На улице Сен-Дени, в день фейерверка, за автомашиной.

– Не думал, что я так хорошо запоминаюсь. Должно быть, из-за этого аппарата...

Он подергал проводок своего слухового устройства:

– ...Конечно, я вас узнал сразу же... хотя в руке у вас сейчас не было пистолета. Поймите меня правильно, вы разбудили во мне любопытство.

– В тот день вы сыграли со мной злую шутку. Какого черта вы настучали на меня фараонам? Они меня взяли.

– Это был не я, – запротестовал он. – Доносы – не мой стиль. Наверное, не я один заметил ваш маневр...

– Не будем больше об этом говорить. Все обошлось.

– Тем лучше. Надеюсь, что и для меня все останется без последствий. Беда – это, пожалуй, слишком сказано, но все же... Дело вот в чем. Могу я быть с вами откровенен? Я дорожу дружбой Левиберга. Она полезна. Она скреплена концлагерем, где мы познакомились, но он напичкан предрассудками. Поглощен делами и ненавидит скандалы. Если бы он узнал, что я бываю в местах с дурной репутацией... Боже мой, этот человек – из дерева. А я – нет. И я – не его сестра.

– А при чем здесь его сестра?

– Э-э-э... Нет, ничего. Ничего.

Я настаивал, и в конце концов он признался, правда с оговорками и экивоками, что она нимфоманка и мифоманка. Впрочем, для меня это не было новостью.

– Иначе говоря, у нее есть все чувства, кроме одного – чувства правды.

– Точно, – хмыкнул он. – Забавно, что вы это сказали. Не забуду этого выражения. Ладно. Заметьте, она порядочная баба, но... Для почтенной репутации дома Ливебергов ее заскоки более опасны, чем мои, но она – его сестра. С ней он не может быть слишком строг, во избежание скандала, тогда как со мной... Так вот, я бы предпочел, чтобы он не слышал, что я...

– У меня нет ни малейшего повода сообщать ему о ваших проказах. Ни ему, ни... его сестре.

Я подчеркнул последнюю часть фразы. Может, он с ней спал? Он не моргнул и глазом.

– Тем лучше, – произнес он. – Спасибо.

Он протянул мне руку, и мы распрощались. Я продолжал идти своей дорогой. Направление – бар на открытом воздухе газеты "Франс-Суар". На улице Реомюра я задержался, чтобы поглядеть на фотографии, выставленные в витринах газеты "Паризьен либере". Я любовался рожей привратника, который только что получил приз почетной метлы, титул самого любезного дворника столицы, когда за моей спиной, вслед за скрежетом тормозов, какой-то тип выкрикнул одно из тех словечек, которые не принято произносить в почтенном обществе. Красный от ярости пешеход стандартного образца разъяснял водителю, что он думает о его манере вождения. Водитель находился за рулем "плимута" и чуть было не раздавил пешехода. Он выглядел взвинченным, но не отвечал на выпады. Господин Рене Левиберг, немногословный по природе, видимо, истратил на меня запас крепких выражений. Но в конце концов обе стороны дали задний ход, да и автомобильные гудки со всех сторон набирали силу, так что пешеход плюнул, и Рене Левиберг покатил дальше.

Немного не доходя здания, которое по заказу Леона Байби было построено для газеты "Энтрансижан" на месте старого Двора Чудес, и где сегодня, помимо других изданий и типографий, нашли приют также "Франс-Суар", "Франтирер" и "Сумерки", я вновь увидел тачку моего миллионера, припаркованную у небольшого сквера. Я как раз входил в холл Национального общества парижских издательств (НОПИ), когда Левиберг вышел из помещения, отведенного для приема частных объявлений. Мы почти следовали друг за другом. Не обратив на меня ни малейшего внимания, он вышел на улицу. Со своей стороны, я поднялся в редакцию "Сумерек" в надежде, что мой кореш, известный журналист Марк Кове, пригласит меня с ним пообедать, но Кове – из тех людей, которые подобные намерения чуют за версту. К тому же, он готовил репортаж в отдаленном пригороде. Я вошел в лифт, направляясь к бару на восьмом этаже, и устроился с аперитивом на залитой солнцем площадке, откуда виден весь Париж. После 1944 года немало мелкотравчатых Растиньяков приходило сюда помечтать. Замечтался и я. Стоило это недорого.

Морено погиб в Испании. Самого тела я не видел, но то, что его казнили франкисты, мне сообщил надежный товарищ вскоре после появления статьи-некролога в "Либертере". Похоже, Левиберг этого не знал, как не знала и Эстер. А может, она и знала? Но, так или иначе, положение оставалось прежним. Морено не мог вернуться. Это противоречило бы всяческим материалистическим убеждениям. Анонимка же, если она существовала, могла быть делом рук скверного шутника, знающего об ошибке молодости еврейки. Если ее не существовало, значит, Эстер использовала Морено в качестве предлога, чтобы восстановить со мной отношения и приобщить к своему дому, к своей семье. Так передо мной возникло несколько вполне нешуточных вопросительных знаков. Я их перемешал, и число их принялось умножаться. Я остановился, потому что в конце концов это стоило бы мне головной боли.

Но беда в том, что у меня был недостаток, всегда вынуждавший заниматься тем, до чего мне не было дела, и я не мог удержаться от мысли, что, может быть, следовало бы поближе присмотреться к дому Левибергов, причем за спиной самой Эстер, с тем, чтобы отплатить откровенностью за откровенность, одновременно оправдав ее расходы. Жаль, что у Левибергов не набирали рабочих. Я бы постарался внедрить к ним кого-нибудь. Но найма не было и... Забавно... Никого не нанимали, однако Левиберг помещал объявления, даже более того, утруждал себя и сам привозил их текст. И это тоже очень забавно.