— Кто здесь, а, Федор Артемович? — прошептал он.

Шкипер, не отвечая, взял его за руку и подвел к дальней плите.

— Читай…

Наклонясь, чтобы разобрать надпись на камне, Кирюша прочел три слова:

«Павел Степанович Нахимов».

— Нахимов? — удивился он.

— Да, — сказал шкипер. — Тот, который командовал Севастопольской обороной в тысяча восемьсот пятьдесят пятом году. Тот самый, который сказал моему деду, когда дед молодым матросом служил на «Силистрии» и робел перед морем: «Полюби море, и оно тебя полюбит». Вот дед и сам стал моряком на всю жизнь и всему нашему роду завещал. Отец мне рассказывал, когда я меньше, чем ты, был, как Павел Степанович Нахимов душой Севастополя стал с первого дня обороны, как плакал весь Севастополь — и старики и детишки, — когда погиб адмирал от вражеской пули. Всю жизнь свою флоту отдал. А храбрости у него все моряки учились. И за советом шли к нему в трудную минуту. Вот и я пришел…

— Полюби море, и оно тебя полюбит, — запоминая, повторил маленький моторист.

Шкипер вдруг заглянул в лицо ему.

— Почему ты в соборе? Так и не был дома?

— Дома! — горько выдохнул Кирюша. — Всей улицы нет, не только нашего дома. Устроилась мама в подвале седьмого номера, одна на всю улицу. Уговаривал-уговаривал, чтобы шла в Камышовую и эвакуировалась, так и не схотела.

— Обратно через горку дул?

— Ага. Пока не увидел, как на Панораму налетели.

— На Панораму? Ну и что?

— Разбили. Весь бульвар в дыму.

— Не ошибаешься?

— Честное слово, правда. Я как увидел, что «мессера» ушли от горки, выскочил из-под дерева — и ходу, куда глаза глядят. Вначале думал на пристань, а смотрю, дверь отворена, я сюда!

— И за голубей взялся! — с укоризной вставил шкипер. — Все позабыл.

— Да нет же! — горячо запротестовал Кирюша. — Не подумайте, Федор Артемович, я не маленький. Жутко с непривычки, просто голос подал.

— Это правильно, что не по себе, когда в одиночку забредешь сюда, — смягчился шкипер. — А ты, наверное, раньше и не бывал.

— Конечно, нет. Я в бога не верю.

— Знаю. В бога можешь и не верить, а вот таких людей, как Павел Степанович, должен почитать. Никогда не забывай, как Нахимов наш Севастополь защищал.

С минуту стояли они в безмолвии у могилы адмирала.

Федор Артемович повернулся к выходу и кивнул маленькому мотористу, чтобы тот следовал за ним.

У двери он помедлил и, просунув голову в щель, осмотрелся.

— Нема «мессеров», — предупредил он и вылез наружу.

— Над Историческим бар-ра-жир-руют, — выглянув вслед за шкипером, ответил Кирюша, по складам произнеся услышанное от летчиков слово. — Любуются, как Панорама горит! — зло прибавил он, выбираясь на паперть.

Шкипер плотно прикрыл дверь и, надев фуражку, поглядел в сторону Исторического бульвара.

Вражеские истребители кружили там, где над завесой дыма виднелся пылающий остов Панорамы. Оттуда слышалось резкое стрекотанье пулеметов: немецкие пилоты стреляли по людям, которые пытались погасить пожар.

Путь к Минной пристани был свободен.

— Полный ход без оглядки! — скомандовал шкипер.

Кирюша кубарем скатился вслед за ним по спуску на улицу Ленина и, перебежав через нее, очутился на ступенях лестницы у подножья Минной башни, а вскоре стоял в штабной штольне перед командиром отряда сейнеров.

— Повремени, товарищ Вакулин, есть разговор с глазу на глаз, — удержал капитан-лейтенант шкипера, который только успел открыть рот. — Чего запыхался, сынок? — обратился он к маленькому мотористу, едва тот собрался доложить о своем возвращении. — Сперва отдышись. Вижу, что благополучно обернулся. Мать жива? Вот и хорошо, что повидал ее. С полдня положение наше ухудшилось. Равелин занят немцами.

— И Панораму разбомбили![7] — в отчаянии воскликнул Кирюша. — Горит вся!

Капитан-лейтенант медленно поднялся из-за стола.

— Гунны! — с тихой яростью выдавил он из себя; лицо его исказилось.

— Товарищ капитан-лейтенант, — официально обратился к нему маленький моторист, — двести второй погиб… Пошлите меня на другой.

Командир, видимо, колебался, но Кирюша упрямо повторил:

— Пошлите… Двести девятый снарядом потопило, а я выплыл, верно? Двести десятый угробило, а меня выкинуло за борт, все равно спасся, правда?.. Двести тринадцатый погрузился, когда я в моторном отсеке был. Вылез и выпрыгнул, хотя уже палубу залило, так ведь? А на двести втором я и не был, когда снаряд разорвался. Пошлите. И сегодня не струшу.

— Да разве я сомневаюсь, товарищ Приходько? — отечески любовно смотря на подростка, произнес командир отряда. — Ладно, Кирюша, ступай на двести четвертый. Вакансии мотористов пока заняты, так что походишь матросом. Как стемнеет, вместе пойдем в бухту Матюшенко.

И он отпустил Кирюшу.

Едва теплая южная ночь спустилась на Севастополь, прикрыв густой темнотой раны города и пустынные рейды, из укромных мест Корабельной стороны, недосягаемых для обстрела, выбрались после дневного отстоя суденышки москитного флота.

Одно за другим они пересекали бухту и швартовались к разбитому снарядом причалу Минной пристани.

Там их встречал командир отряда.

Пока шла погрузка, он проверял готовность судов, инструктировал шкиперов и, напоминая о сложности внешних рейсов, созданной падением Константиновского равелина, рекомендовал командирам шхун, которые уходили за пределы порта, использовать преимущество ломаных курсов, чтобы как можно меньше находиться под огнем врага у ворот гавани. Иной возможности защититься не было: примитивная переносная броня из листового железа служила скорее утешением, чем защитой.

Нечто похожее на броню смастерил и Кирюша вместе с другими матросами сейнера «СП-204» перед рейсом в бухту Матюшенко. Они устроили железный навес вдоль всего левого борта и закончили работы одновременно с моряками остальных сейнеров, которым предстояло итти на Северную сторону.

— Пора, — коротко произнес капитан-лейтенант, перейдя с причала на палубу «СП-204», и шутливо приказал: — Отдавай концы с кранцами, Кирюша!

Подросток выбрал на борт швартовы.

Скрипуче задев край причала, сейнер скользнул в ночь. Журчание воды, разрезаемой форштевнем, и ровный стрекот мотора не нарушали тишины, в которую погрузился Севастополь после дня битвы. Наступила недолгая передышка, пока обе стороны готовились к ночным действиям.

Тем временем четыре сейнера гуськом достигли Павловского мыска и поочередно легли курсом в ту сторону, откуда глухо, как бы из-за моря, долетали голоса перестрелки: то на клочке побережья вокруг бухты Матюшенко в несчетный раз отбивали атаку немцев последние защитники Северной стороны.

Головным отряда сейнеров шел «СП-204».

Маленький моторист растянулся на его палубе, на носу, и, выглядывая из-под железного листа, наблюдал за бухтой.

Лучи мощных прожекторов сновали у ее выхода, освещая порванную на части нить пловучих заграждений — бонов. Немецкие снаряды потопили буксирный пароход, который разводил и сводил боны у выхода в море. Портовые ворота с тех пор были распахнуты настежь, как дверь дома, взломанная и впопыхах не закрытая торопливыми грабителями. Разрозненные полые шары бонов чернели на поверхности, словно круглые рогатые мины.

С минуты на минуту рядом с бонами следовало ждать появления шхун, которые раньше сейнеров ушли от Минной пристани и направлялись за пределы порта, в Стрелецкую, Казачью и Камышовую бухты.

Едва шхуны вышли к воротам гавани, как из Константиновского равелина, где засели немцы, понеслись и повисли дугами над суденышками огненные трассы зажигательных пуль и снарядов. Желтая змейка юркнула по борту одной из шхун, но, волоча за собой хвост пламени, та все же продолжала путь. Одно за другим суда разрывали огненные заграждения. Все мористее плясали лучи вражеских прожекторов, не желая упускать ускользающую добычу.