Посереди площади красный тракторный прицеп, украшенный красными и желтыми полотнищами [6], неподвижный и немой, являл собой печальное свидетельство заброшенности. Вокруг него бегали маленькие ребятишки, надоедая светло-коричневой собачке, которая удирала от них под свисавшие с платформы полотнища, чтобы затем высунуться с лаем в самом непредвиденном месте. При одной из таких вылазок рыжему мальчишке в синем анораке удалось поймать ее, но, когда он попытался прокатиться на ней, собака мгновенно повернула голову, оскалила зубы и завертелась на месте, и ошеломленный малыш выпустил пса из рук и завопил от ужаса. Чуть дальше, всего в нескольких шагах от ребятишек, Репей вел беседу с двумя земляками; он замахнулся на мальчишек костылем, и те, увидев, что в их игры вмешался взрослый, притворились, будто пес им вовсе ни к чему, и, окружив Репья, принялись хором выкрикивать нечто невразумительное.

Фибула глядел на них и снова, умоляюще сложив руки, стал просить Херонимо:

– Только один раз, господом богом прошу тебя, Херонимо. Клянусь, что ни слова не скажу.

Херонимо пожал плечами. Лицо у него было серьезное, как у человека взрослого, осмотрительного.

– Оставь удовольствие на потом, – сказал он. – Закончим раскопки, делай что хочешь. А пока мы не можем все испортить из-за пустяков.

Какой-то мужчина, рассеянно бродивший около машины, остановился перед ветровым стеклом и долгим, вызывающим взглядом нагло посмотрел на них. Кристино склонил голову к плечу, как только мог.

– Вся деревня нас дожидается, – сказал он. – Может, лучше выйти? – Тут оглушительно захохотал Репей, и Кристино добавил: – Не нравится мне, как держится хромой.

Херонимо взялся за ручку дверцы:

– А что?

– Словно праздник празднует, а ведь никто, по-моему, не радуется проигранному сражению. А уж тем более такой самодовольный тип.

Они вышли из машины, и на площади воцарилось молчание. Херонимо недоверчиво рассматривал немногочисленную толпу, узнавая по глазам вчерашних обидчиков, хотя взгляды их не были угрожающими или злыми, как тогда, а скорее усталыми и безразличными, даже насмешливыми. Похоже было, что они принимают свершившийся факт или, по крайней мере, что, поиздевавшись над археологами на крепостном холме, они утихомирились. Он посмотрел на прицеп и туда, где стоял Репей, и тот, увидев его, поднял костыль и потряс им в воздухе в знак приветствия.

– Пошли в бар. Мы же договорились встретиться там, – сказал он, торопясь укрыться от наглых взглядов местных.

Девушки, проходя мимо него, переглянулись, захихикали без причины, подтолкнули друг дружку в бок, но, наткнувшись на Кристино, та, с прозрачными бусами, воскликнула: «Мамочки, ну и рожа!» – и сразу же закрыла рот руками, словно бы и не хотела этого говорить, давая понять, что язык предал ее; подружки громко захохотали.

В баре алькальд и члены аюнтамьенто приняли их с распростертыми объятиями. Несмотря на ранний час, в зале стоял тяжелый дух: пахло плохим вином и табачным перегаром. Когда все были представлены друг другу, Херонимо широко улыбнулся дону Эсколастико:

– Если хотите, можно начинать, сеньор алькальд. В его манере держаться Херонимо угадывал желание продлить вчерашнюю атмосферу любви и дружбы. Дон Эсколастико ликовал:

– Давайте сначала выпьем по рюмочке.

Все уселись перед стойкой; Мартиниано, в вельветовом костюме, без галстука, выглядел моложе и держался свободнее. Херонимо подмигнул ему:

– Ну что, собрался?

– П-п-посмотрим. Мне…

Выпили. Теперь заказал на всех Херонимо. Когда пили по третьей, на площади захлопали в ладоши, аккомпанируя танго. Взлетела ракета. Хлопали в ладоши, сопровождая припев, его пели больше женщины и дети:

Дон Эсколастико вытащил из кармана меховой куртки платок и вытер рот, сказал Херонимо:

– Если не возражаете… лучше, пожалуй, начать, люди проявляют нетерпение, – нагнулся, словно хотел сообщить нечто конфиденциальное: – Сложно управляться с людьми, если они раздражены.

Парни дали им дорогу. Хлопки и свист прекратились, и на лицах собравшихся отразилось наивное, детское любопытство. Из-под прицепа залаяла коричневая собака, и женщина в черном взяла за руку мальчика в синем анораке, ударила по щеке и увела его под колоннаду. Девушка в черной куртке трясла длинной челкой и деланно улыбалась, показывая белые зубы, когда археологи проходили мимо. Они остановились около бара, но алькальд, заметив это, вернулся, попытался убедить Херонимо сопровождать его, но в конце концов направился к прицепу без него, с боков шли члены аюнтамьенто, позади – секретарь. Когда алькальд влез на прицеп, взвилась еще одна ракета. Несмотря на скромные пиротехнические фантазии, никто из стоявших вокруг платформы не проявлял ни малейшего интереса к происходящему. Чувство отчужденности было таким очевидным и всеобщим, что даже Репей, на жирном лице которого играла злорадная улыбка, недовольно повернулся спиной к властям и оперся о колонну. Фигурка дона Эсколастико, стоявшего на празднично убранном прицепе – рядом секретарь, позади недвижно застыли члены аюнтамьенто, – казалась совсем маленькой и неуклюжей. Взвилась третья ракета, секретарь объявил заседание Совета открытым, алькальд церемонно подошел к борту платформы и оказался лицом к лицу с безразлично взиравшими на него слушателями. Собственно говоря, все, чем располагал Совет, чтобы придать необычный, праздничный оттенок происходящему (присутствие приезжих, «мерседес» на площади, ночная встреча с делегатом, присутствие жандармов в селении, пение рожка, ракеты), было исчерпано. Оставалось только само действо: скучная речь алькальда, возвеличивание им «малой родины», фиглярские жесты, излияния, которыми он безуспешно пытался из года в год пробудить энтузиазм. Дон Эсколастико, твердо веря, что его слушают люди простодушные, начал свою речь с пронзительного крика: «Жители Гамонеса!», вытянув шею как бойцовый петух, зажмурился, раскинул руки в братском объятии, но, несмотря на все это, не достиг цели – народа он не взволновал. Старики, сидевшие на каменных скамьях под колоннадой, по-прежнему дремали, дети шалили, девушки смеялись, и никто из них, казалось, не вникал в пылкую речь, в риторические фигуры первого человека в селении. Однако алькальд, не обращая на это внимания, продолжал свои приевшиеся всем излияния, усердно подчеркивая демократический характер Советов и правильность их созыва, «принимая во внимание, что через них может дойти до самых верхов голос суверенного народа». Шум вокруг все усиливался – люди разговаривали между собой, бегали ребятишки, смеялись девушки и Херонимо, стоявший возле бара, нерешительно поглядывал по сторонам, не отваживаясь призвать к тишине. И все же, как только дон Эсколастико страстно заговорил о кладе, упомянув «миллионы, которые посыпятся на селенье, как манна небесная» и позволят им закончить ремонт аюнтамьенто, вымостить площадь, обеспечить подачу в селение воды, все как один алчно зашумели, а кто-то, укрывшись за невысокой церковной стеной, выкрикнул:

– А дону Лино что?

И прежде чем затих его голос, эхом откликнулся из-под арки колоннады хрипатый, навязший в ушах голос козопаса:

– А этого я завтра повешу на орехе, и плевал я…

Дон Эсколастико, привыкший к тому, что речи его перебивают, не переменился в лице. Он продолжал говорить, подчеркивая, что между местными жителями и археологами достигнуто соглашение и сельчане «не только уважают их работу, – сказал он, – но примут в ней участие: Мартиниано, наш земляк, вот он, стоит тут, – алькальд повернулся к взволнованному члену Совета, – поднимется с ними на крепостной холм и поможет им работать». Вслед за тем он увлекся рассуждениями о новых археологических находках, которые «обогатили бы музей нашей провинции и прославили бы наше селение», но к этому времени головокружение, вызванное словами алькальда о свалившихся на них миллионах, прошло, и народ вернулся к апатии и холодному равнодушию, а кое-кто, соскучившись, даже стали пожимать плечами и чудовищно зевать; так что чем больше старался дон Эсколастико показать любовь жителей Гамонеса к культуре, тем меньше его слушали, а смотрели по сторонам; жители, открыто или крадучись покидали площадь, теряясь в расходящихся от нее лучами переулках, где они искали солнечного местечка, курили и лениво переговаривались. По этой причине, когда выдохшийся и охрипший от напряжения алькальд пятью минутами позднее приподнялся на цыпочки и попросил согласия своих земляков на то, «чтобы ученые из Мадрида, наши именитые гости, могли бы продолжать свои раскопки в Арадасе», на площади осталось человек двадцать, в том числе археологи и Репей. И не кто иной, как Репей, подняв свой костыль к небесам, выразил согласие от имени деревни и крикнул так, будто ему оскомина свела рот: