Яростный Лев замахнулся на него копьем:

— Уходи!

Бегущий Носорог спрятал лицо в ладонях и сквозь них пропел:

— Мы тебя больше не любим!

Прекрасная Птица отнял ладони от лица и пропел так, будто сердце его разрывалось:

— Прекрасная Птица хотел летать!

Сутулый Орел поцеловал его. Кто-то — Шимп не рассмотрел кто — закрыл лицо руками:

— Уходи к шимпанзе!

Поднялся хохот. Шутка была злая. Шимп зарычал, замахнулся копьем, швырнул на землю. Они отворачивались, уходили — вдоль кромки оврага, в глубь страны охотников. Он посмотрел им в спины. Двинулся было следом, но, словно угадав это движение, все разом остановились и повернулись — вместо лиц Шимп видел одни только пятна и не понял, кто звонко крикнул:

— Иди победи Главного Шимпа!

Вновь он услышал смех и даже издалека разглядел мальчишку, который, гримасничая, изображал походку Вожака, медленную и неуклюжую. Вскоре Шимп видел уже только темные лохматые головы, потом и они исчезли.

Все это время Шимп стоял неподвижно — рот открылся, глаза то и дело мигали. Охотники уже почти скрылись из виду, когда он наконец шелохнулся. Он поднял копье, вонзил в землю, выдернул. Пробежал, потом проковылял несколько шагов. Медленно опустился на колени, ощупал не глядя лодыжку. Он все смотрел туда, куда ушли охотники. Оперся руками о землю, наклонился. Лбом коснулся земли. Заплакал. Завыл. Выл и раскачивался из стороны в сторону в смятой траве, а когда выплакался, лег, раскинув ноги, уткнувшись лицом в смятые стебли.

Его подняли тени и крики птиц. Птицы возвращались к гнездам, рассказывая друг другу о делах минувшего дня. Зов их был настойчив и ясен. Шимп рывком поднялся на колени, посмотрел на красный разлив заката. Одним движением поднялся на ноги, повернулся так резко, будто за спиной стоял леопард, вновь повернулся и заковылял прочь. Было тепло, но по телу бежали мурашки. Шимп, оскалившись, стиснул зубы, разжал, и зубы выбили дробь. Он побежал вслед охотникам, остановился, побежал, забегал кругами. Снова остановился, обхватил руками плечи. По лицу потекли слезы, но Шимп не издал ни звука. Что-то было не так и с ним, и со всем окружающим миром, все переменилось, но он не знал для этого слов, не умел принимать решения. Он не был стар, не был болен; но он остался один.

С другой стороны неба, над горами против заката, показалось белое плечо. Она поднималась далеко за равниной — как обычно, над Местом Женщин. Шимп знал, что сегодня она ждет ребенка, и не боялся. Она не звала, не грозила, а просто делала свое дело, разрешая мужчинам охотиться. Но Шимп настороженно вглядывался в залитую новым светом траву, где уже раздались голоса проснувшихся при ее появлении животных. Им она тоже разрешала охотиться. Неловко Шимп побежал в высокой траве. Не раздумывая — словно его гнал неведомый прежде инстинкт, — он направлялся туда, откуда лился молочный свет, туда, где земля поднималась вверх, овраг выходил к огромному озеру и где начинались скалы. По ноге постукивали камешки болы, а древко копья Шимп сжимал, словно руку друга. Небесная Женщина поднялась и свободно плыла по небу. Далеко на равнине вскрикнула пойманная зебра, нога подвернулась, Шимп захромал, но шага не сбавил. Небесная Женщина равнодушно лила на него свой свет. Шимп зашатался, остановился, опустился в траве на колени. Он весь взмок от пота, рот широко открылся. Шимп вслушивался в темноту, но услышал лишь стук собственного сердца. Он упал, прижавшись щекой к земле, взметнув дыханием легкое облачко пыли. Глядя прямо перед собой, Шимп увидел, как над горами — там, где только что скрылось солнце, — гасли последние красные пятна. Синева и зелень померкли. Гиены и дикие собаки вышли на охоту. Он слышал их, видел. Эти глаза были всюду — словно искры холодного огня. Он поднялся и вновь двинулся вперед. Не побежал — рванулся что было сил, потом остановился, прислушался и осмотрелся. Земля в этом месте резко спускалась вниз, к озеру, и, подойдя поближе, он услышал вдруг шорох, плеск, фырканье, а потом топот и гул копыт убегавшего стада. Он задрожал и сжал зубы.

Но хотя Шимп этого не понимал, он оказался здесь в безопасности. Он принес с собой то, чем был страшен весь род этих светло-коричневых существ, которые умели убивать издалека; и потому для тех, в чьем сознании никогда или почти никогда не рождалась мысль, одного его появления было достаточно, чтобы кинуться в бегство. Он был здесь в безопасности, но, не зная об этом, крадучись, бесшумно двинулся вперед и вверх, в тень огромных камней и деревьев, и еще дальше — в тень высокой скалы. Скала уходила ввысь — крутая, но все-таки не отвесная, — и Шимп наконец поднялся к расселине, где при виде его птицы с пронзительным криком хлопали крыльями или же, понимая свою беспомощность перед пришельцем, срывались с гнезд и, тяжело поднявшись, исчезали в молочном свете.

В поселке, как и на равнине, никто не спал. Не только потому, что выспавшиеся днем дети сейчас шумели, играя в лучах заходящего солнца, — они шумели так каждый вечер. Но потому, что Пальма и все здесь знали, как будет выглядеть Небесная Женщина, когда поднимется над горами. В поселке она появлялась позже, чем у Леопардов, — из-за горы, тень которой накрыла источники. В синем сумеречном свете женщины в ожидании прогуливались по берегу. Ходили, собравшись по нескольку человек, но разговоров было почти не слышно. Только время от времени в сумерках раздавались взрывы смеха. Женщина в шалаше теперь ухала чаще и исступленней.

Пальма опять поднялась к верхнему котлу, где кипела вода и стоял пар. Она смотрела вверх, на гору, край которой четким темным контуром вырисовывался в густой синеве вечернего неба. Снизу, от реки, где по двое, по трое, обняв друг друга за талию или за плечи, или же просто рядом, сбившись тесными группками, стояли женщины, доносились смех и хихиканье, но Пальма не обращала на них внимания. Перед шалашом роженицы ярко горел костер — Пальма не замечала ни криков, ни пламени. Она стояла возле кипящего котла, отступив на расстояние меньше своего роста. Кулаки были сжаты, исполненный ожидания взгляд устремлен к темному контуру.

Дети на берегу подняли крик. Они так устали, что уже не замечали усталости. Они дрались и плакали. Пальма услышала голоса взрослых, которые пытались их утихомирить. Хныкал младенец, рыдал какой-то балбес-мальчишка. Смех оборвался, теперь от реки доносились лишь строгие слова женщин. Пальма слышала, как они успокоили, собрали детей, отвели к скалам. Дети, вконец изнемогшие после нечаянной ссоры, быстро затихли. Вскоре из всех человеческих голосов в ночи продолжал звучать только голос роженицы. В хижинах, в шалашах, под навесами детям настрого запретили выходить до рассвета, потому что, когда наступает ночь ночей, кругом бродят сны. Пальма, сгорая от нетерпения, смотрела на гору; она тяжело дышала, рот раскрылся.

В небе что-то переменилось. Над темной линией, в том самом месте, куда и смотрела Пальма, синева осветилась. Пальма смотрела до тех пор, пока взгляд не затуманился, тогда она качнулась назад и смигнула слезы. Половина равнины и гор были залиты молочным светом, который все ближе и ближе подступал к реке и к поселку. На берегу вновь показались женщины. Пальма смотрела, как пополз по воде свет — быстро; так же шли девушки с сетью, — как проснулась река и зажглись, побежали по ней пятна и кольца. Свет коснулся ближнего берега. Листья деревьев вокруг Места Женщин стали похожи на бледные, в матовых брызгах раковины. Под деревьями молча стояли женщины и ждали, когда побегут от их ног тени. Пальма отвернулась, подняла взгляд. Над кромкой горы появилось крошечное белое пятнышко, белый изгиб плеча. Она высоко подняла руки и крикнула — раз и другой. Белизна пролилась вниз, раковины на смуглой шее засверкали, глаза засияли как лед. Женщины под горой ждали, бледный свет освещал их лица. Небесная Женщина поднялась и поплыла свободно.

Пальма опустила руки. Лунный свет падал в бурливший котел, танцевал, ломался, сливался в пятна, снова ломался, словно вода здесь была не горячей, чем в реке. Женщины засмеялись и заговорили. Пальма услышала пронзительный, почти истерический смех, тихий вскрик, взвизг, смешки. «Они думают, все в порядке, — сказала она себе. — Что ж, пусть облизываются…»