– Вы не находите эту историю забавной? – настоятельно вопрошал Фокар. – Тот же Клемансо называл Глупость – «империей Александра», а глупцов – «верными подданными Александра, кабацкого императора». Вы что-нибудь слышали о шедевре Бурдийя – его речи в Тулузе?

Аристид Фокар прерывал свой откровенный рассказ лишь для того, чтобы поаплодировать и выразить горячее одобрение бывшему министру. Между тем Бурдийя упорно продолжал разглагольствовать, нанизывая политические формулы, испытанные за сорок лет на партийных собраниях. Наконец, он подошёл к последним строчкам своей шпаргалки, и исступлённый востог публики достиг своего предела. Официальные лица поднялись со стульев и в сопровождении толпы горожан направились по главной улице к центру городка. Близилось трогательное открытие маленького строения, которое жители Клошмерля уже называли «щитком Пьешю».

Для поднятия покрывала были приглашены городские пожарные. Монумент появился во всей своей простоте, влекущий и общеполезный. Решено было окрестить его, разбив о стенку павильона бутылку с вином Божоле. Для этого жертвоприношения нужно было выбрать достойного жреца. Избрали жрицу.

Супрефект направился к толпе, чтобы пригласить Жюдит Туминьон, которую он уже давно заметил и не терял из виду. Она подошла к официальным лицам, покачивая своими божественными бёдрами, с простой и небрежной грацией, вызывавшей шёпот восхищённого почитания. Именно она, весело смеясь, окрестила писсуар, и старый Бурдийя в знак благодарности поцеловал её в обе щёки, Фокар и многие другие захотели последовать его примеру, но она отстранилась со словами: «Но ведь это не с меня сняли покрывало, господа».

– Увы! – единодушно вздохнули галантные мужчины.

И вдруг кто-то крикнул:

– Эй, Бурдийя, докажи, что ты всё ещё наш, здешний! Отлей первым! – и вся толпа тотчас же его поддержала: «Да, да, валяй! Валяй, Бурдийя!»

Эта просьба застала бывшего министра врасплох, ибо он уже много лет подряд страдал от серьёзных неполадок в предстательной железе. И Бурдийя решил пойти на симуляцию. Когда он очутился по ту сторону стенки, громкие приветственные крики заполнили небеса Клошмерля. Женщины захохотали пронзительно, как от щекотки, при одной мысли о том, что Бурдийя символически держал в руке. (Славные толстушки думали о сём предмете чаще, чем в этом принято сознаваться.)

Многим присутствующим, которые долгое время прилежно и напряжённо внимали речам, стало невмоготу терпеть. И тотчас же вереница горожан потянулась в «Тупик монахов». Её открыл Сиприен Босолей, человек чрезвычайно инициативный. Он выразил своё впечатление так:

– Водичка так здорово течёт по щитку, что отливать одно удовольствие.

– Он такой гладенький – «щиток Пьешю»! – заявил Тонен Машавуан.

Эти сельские развлечения тянулись до того момента, когда нужно было садиться за стол. В гостинице Торбайона накрыли стол на восемьдесят персон. Банкет длился пять часов. Тут смешались воедино политика и раблезианское обжорство: форели, жаркое из баранины, птица, дичь, старое вино, виноградная водка, тосты и новые речи. Затем Бурдийя, Фокар, супрефект и ещё несколько высокопоставленных особ снова сели в машины. Их время было строго распределено: новые речи и новые заверения уже лежали в карманах, новые маршруты были намечены на месяц вперёд, новые открытия и банкеты требовали присутствия преданных слуг страны.

Этот день был во всех отношениях знаменательным для обитателей городка. Но для одного из них – для Эрнеста Тафарделя – он был единственным в своём роде: в этот день Александр Бурдийя, с разрешения министра, наградил его орденом «Академические пальмы». Этот символ блистательных заслуг учителя снова сделал его молодым. Тафардель помолодел до такой степени, что весь день резвился, как лицеист, и необычайно много пил. Он пил до тех пор, пока не закрылись ставни последнего кабака. Он уже успел замучить за день своих сограждан потоком слов, которые свидетельствовали о высоком полёте ума, к сожалению, подпорченном с девяти часов вечера похабными словечками. Оставшись в одиночестве, Тафардель величественно помочился прямо посреди главной улицы и громовым голосом изложил своеобразное кредо:

– Инспектор Академии? Мне на него на… Да, да, на… И я не побоюсь сказать этому ублюдку всю правду в лицо! Я ему скажу: «Господин инспектор, я – ваш нижайший слуга. И вашему нижайшему слуге на вас на… со стенки, с башни и с колокольни! Вы меня хорошо поняли, господин Хам, господин Неуч? Вон отсюда, жалкий скоморох и паяц! Шляпу долой перед знаменитым Тафарделем!»

Поговорив таким образом со звёздами добродушного неба, учитель затянул непристойную песенку и снова отправился к мэрии, попутно проверяя параллельность тротуаров главного проспекта. Экспедиция заняла много времени и стоила ему одного стекла пенсне, разбитого вследствие многих падений. Тем не менее ему удалось добраться до школы. Мертвецки пьяный, он, не раздеваясь, рухнул на кровать и тотчас заснул.

В этот поздний час во всём Клошмерле светился только один огонёк. Это был огонёк в окошке аптекаря Пуальфара, который с наслаждением предавался обильным рыданиям. Чужая радость всегда была прекрасным стимулом для его слёз.

В истории с писсуаром Бартелеми Пьешю поставил на карту свою репутацию. И он был немного обеспокоен. Стоило горожанам пренебречь этим маленьким сооружением, – и его инициатива не достигла бы цели на предстоящих выборах. Но комбинации Пьешю пользовались благосклонностью всех местных богов и особенно Бахуса, который уже несколько веков назад нашёл прибежище в Божоле, Маконе и Бургундии.

В тот год весна пришла намного раньше, чем обычно. Она была на редкость тёплой и благоуханной. Горожане ходили в рубашках, взмокших на груди и спине. С мая месяца все уже начали пить летними темпами, необычайно интенсивными в Клошмерле. Бледные и слабосильные выпивохи больших городов не имеют об этих темпах ни малейшего представления. Неуёмная жажда приводила к напряжённой работе почек, и разбухшие мочевые пузыри требовали частых опорожнений. Благодаря близости гостиницы Торбайона писсуар приобрёл большую популярность. Конечно, пьющий люд вполне мог удовлетворять свою нужду во дворе гостиницы, но это место было слишком тёмным, зловонным, запущенным и совсем невесёлым. Там вы чувствовали себя как в карцере, действовать приходилось вслепую и всегда с ущербом для своих ботинок. А между тем пересечь улицу было так просто. К тому же второй способ имел ряд преимуществ: во-первых, можно было поразмять ноги, во-вторых, получить удовольствие от новизны и, в третьих, воспользовавшись случаем, по пути взглянуть на Жюдит Туминьон, на которую всегда приятно было посмотреть, ибо прелесть её тешила воображение.

И, наконец, писсуар был двухместным. Туда обычно отправлялись попарно, что давало возможность приятным образом совмещать разговор с делом. От этого в равной степени выигрывало то и другое, – и человек испытывал два наслаждения сразу. Мужчине, который много и со знанием дела пил и точно так же мочился, было приятно сознавать, что он может испытывать купно с другом два великих удовольствия: пить сколько влезет и изливаться до последней капли. (Удовольствие усугублялось оттого, что этим занятием можно было заниматься не торопясь, в прохладном месте, которое хорошо проветривалось и круглые сутки обильно омывалось водой.) Эти неприхотливые радости недоступны жителям большого города, вовлечённым в безжалостную суету. А в Клошмерле эти игры сохранили всю свою прелесть. И жители городка ценили их так высоко, что каждый раз, когда Пьешю проходил мимо своего строения (а он это делал довольно часто, желая убедиться, что оно не пустует), мужчины его возраста выражали ему из-за стенки своё полное удовлетворение.

– За твоё здоровье, Бартелеми! – кричали они.

– Ну, как там дела? – спрашивал мэр, приближаясь.

– Твоими молитвами, Бартелеми. Льётся, как у двадцатилетнего! – отвечал ему один.