– Свидетели-то есть. Но они слишком рады тому, что происходит…

Пьешю воспользовался случаем, чтобы свести счёты с кюре Поноссом. Он рассчитывал, что его слова будут повторены.

– В таком случае ничего не поделаешь, мадемуазель. Кюре Поносс уверен, что я «превосходный человек, от которого можно добиться чего угодно». Что ж, передайте ему моё крайнее сожаление…

– Итак, – заключила Жюстина Пюте агрессивным тоном, – гадости будут продолжаться?

– Послушайте, мадемуазель, – посоветовал Пьешю, желая положить конец разговору, – выйдя от меня, загляните в жандармерию. Поговорите о вашем деле с Кюдуаном. Пусть он решит сам, возможно ли установить надзор.

– Писсуар следует убрать совсем! – вдруг злобно прокричала старая дева. – Это позор – построить его в таком месте!

Пьешю сощурился и напустил на себя суровость. Голос его при этом обычно делался чрезвычайно мягким, но в нём чувствовалась непреклонность.

– Перенести писсуар – это выполнимо. Я могу даже дать вам план действия. Соберите подписи под петицией, и если у вас будет большинство голосов Клошмерля, можете не сомневаться – муниципалитет пойдёт вам навстречу. Не хотите ли ещё наливочки?

Несмотря на обещания Кюдуана, ничто не изменилось. Время от времени в «Тупике монахов» появлялся жандарм. Но городская полиция содержала слишком малочисленный штат, чтобы караульная служба могла длиться достаточно долго. К тому же влекомый мелодичным журчанием часовой, в конце концов, пользовался писсуаром по назначению и уходил гулять в другое место. Инструкции Кюдуана были не слишком строги: на этом настояла госпожа Кюдуан, которая ненавидела Жюстину Пюте за её невыносимо добродетельный вид. Эта дама не могла вытерпеть, чтобы простая смертная соперничала в добродетели и гражданском пыле с женой бригадира жандармов, который был чем-то вроде военного коменданта городка. Итак, всё шло по-прежнему – банда Фаде продолжала в своё удовольствие травить старую деву с неофициального одобрения большинства обитателей Клошмерля.

Между тем близился час триумфа Жюстины Пюте. 2-го августа 1923 года по Клошмерлю с быстротой молнии пронёсся слух: одна из дочерей Пресвятой Марии – юная Роза Бивак, которой должно было в декабре исполниться восемнадцать лет, – забеременела. Это была миловидная девчушка с преждевременно развившейся грудью. Под юбками она хранила сокровище, благодаря которому могла бы с успехом соперничать со многими зрелыми двадцатипятилетними женщинами. У неё было свеженькое спокойное личико с большими, широко раскрытыми чистыми глазами. Милая простоватая улыбка на аппетитных губах казалась специально созданной для того, чтобы внушать доверие. Маленькая Роза Бивак была не какой-нибудь юбкозадирахой. Напротив, она была девушкой сдержанной, молчаливой и скромной – полным олицетворением покорности и послушания. Она прилежно выслушивала болтливых и нудных бабок, с которыми была очаровательно вежлива, и старых дев, докучавших ей своими нудными нотациями. Она регулярно ходила к исповеди, примерно вела себя в церкви и пела чистым голоском подле церковной фисгармонии. Она была прелестна в своём белом платьице на празднике Тела господня. («Настоящая первопричастница», – говорили о ней в городке.) Усердная на кухне, за шитьём, за утюгом и т. д., последняя, кого в Клошмерле могли заподозрить в неблаговидном поступке, она была настоящей жемчужиной. И вот, именно эта красотка, гордость всей семьи, маленькая Роза Бивак, которую всегда ставили в пример другим, так оступилась.

– После такого дела… – ошёломленно шептали мамаши пятнадцатилетних дочерей.

В табачном магазине, куда в особо важных случаях проворно сбегались любительницы нюхательного табака, госпожа Фуаш, полная высоконравственной печали, сравнивала мораль двух эпох. И эта параллель явно свидетельствовала о преимуществе прежних времён.

– Прежде, – говорила она, – и представить себе не могли подобных вещей. А ведь я ещё воспитывалась в городе, где подходящих случаев было гораздо больше и они были, разумеется, намного заманчивей. В двадцать два года я была ослепительна! Когда я проходила по улице, все оборачивались. Теперь я имею право об этом говорить. Но никогда, решительно никогда я не давала себя и пальцем тронуть и, сами понимаете, не допускала, чтобы ко мне приставали на улице. Как говорил мой бедный Адриен – а он был человеком большого ума и вкуса (ведь вы же знаете, какое высокое положение он занимал?): «Когда я с тобой познакомился, Эжени, на твоё лицо и поглядеть-то было боязно: как солнце ты была, Эжени!» Обольстительным мужчиной и ловким говоруном был мой Адриен, а передо мной, юной девушкой, он дрожал, как осиновый лист. Позднее он мне говорил: «А уж честная была – не подступиться. Благонравная ты была, как никакая другая». А надо сказать, что я была воспитана, как воспитывали тогда в высшем свете…

– И потом, госпожа Фуаш, вам повстречался человек старого закала!

– Согласна, госпожа Миша, мой Адриен не был первым встречным и отличался отменными манерами. Но что ни говорите, а мужчину делает женщина.

– Как это верно, госпожа Фуаш!

– Одно могу сказать, госпожа Лагус: в уважении мне не отказывали никогда.

– Мне тоже, госпожа Фуаш, можете не сомневаться.

– Те, которые позволяют не уважать себя, сами этого хотят.

– Это уж точно.

– Вы выразили великую истину, госпожа Пуапанель.

– Да, нынешние девицы просто-напросто пустышки.

– Греховодницы, да и только!

– Или не в меру любопытны! А ведь, видит бог, в этом нет ничего интересного…

– Решительно ничего.

– Вокруг этого столько болтают, а когда испытаешь…

– Полностью разочаруешься!

– Не стоящее занятие!

– Не знаю, как вы, мадам, а я никогда этим не интересовалась.

– Я тоже, госпожа Миша. Но, с одной стороны, желание доставить удовольствие…

– А с другой – христианский долг…

– И потом, надо же удерживать мужей, чтобы они не таскались.

– В том-то и дело!

– Но чтоб от этого получать наслаждение!..

– Нужно быть сделанной из особого теста!

– Ведь это же настоящая каторга!

– А вы другого мнения, мадам?

– Разумеется, я легко без этого обошлась, когда моего Адриена не стало. К тому же, должна вам сказать, что он совсем не был к этому расположен.

– Вам повезло. Представьте себе, некоторые женщины погибли от злоупотребления!

– Да что вы, госпожа Лагус? Неужто погибли?

– Ах, госпожа Пуапанель! Я даже могла бы назвать их имена. Знаете, есть мужчины, которых невозможно насытить. Лет семь-восемь назад в больнице скончалась женщина по фамилии Троньолон. Разве вы её не знали? Она жила в нижнем городе. Так вот, она умерла как раз от этого. Спросите у кого угодно, госпожа Пуапанель. Подумайте только, целые ночи напролёт с мужчиной, который как с цепи сорвался. Это её совсем развинтило. И, в конце концов, стало так пугать, что у неё глаза не просыхали.

– Когда дело заходит так далеко – это уже болезнь!

– Какой кошмар!

– Они хуже диких зверей!

– Что ни говорите, а женщины очень рискуют. Никогда не знаешь, на кого нарвёшься.

– Кстати, госпожа Фуаш, известно, кто испортил Розу Бивак?

– Я всё расскажу. Только никому ни звука. Это сделал молодой солдат, который курит только фабричные сигареты: Клодиус Бродекен.

– Так он же в полку, госпожа Фуаш.

– Да, но он был здесь в апреле, на открытии. Солдат, который всегда покупает сигареты «Голуаз». Сами понимаете, что я его заприметила. Вот то-то и оно: для того, чтобы подкатиться к нынешним девушкам, нужно немного времени… Не хотите ли табачку? Я угощаю.

Мы только что слышали женщин, которые были всего лишь кумушками и больше болтали, чем действовали. Они были способны только на крики ужаса и хоровые жалобы. Но зато женщины богомольные даром времени не теряли. Их сгруппировала и увлекла за собой Жюстина Пюте, более чёрная, более желчная и костлявая, чем когда бы то ни было. Из дома в дом, из кухни в кухню неустанно несла она благое слово.