Перед церковью Пьешю приостановился. Всем своим видом он как бы говорил любопытствующим, что остановился просто так, без определённой цели. Он ограничился лёгким кивком головы.

– Мы его поставим здесь.

– Здесь? – прошептал изумлённый Тафардель. – Писсуар?

– А что? Где вы ему найдёте более подходящее место?

– Конечно, нигде, господин Пьешю. Но так близко от церкви… А вы не думаете, что кюре…

– Да вы, никак, испугались кюре?

– Я? Испугался?.. О-о! Разве мы не уничтожили виселицы и не обломали когти господам клерикалам!.. Я просто хотел предостеречь вас, господин мэр, потому что эта публика способна на всё. Они извечные враги прогресса…

Мэр поколебался, но решил не выдавать своих сокровенных мыслей. С видом простачка он спросил:

– А вы знаете место получше? Так укажите мне его.

– Лучшего места нет – это ясно, – ответствовал Тафардель.

– Так в чём же дело? Разве борьба за общее благо не должна быть выше поповских интересов? Посудите сами, Тафардель, ведь вы человек справедливый и образованный.

Подобной лестью от учителя можно было добиться безграничной преданности. Пьешю это знал, ибо, как никто другой, умел извлекать из каждого человека всё, что тот мог дать.

– Господин мэр, – сказал Тафардель с достоинством, – если вы не возражаете, ваш проект перед Комитетом защищать буду я. Прошу вас об этом совершенно официально.

Хитрец по натуре, мэр заставил себя упрашивать. У него была чисто крестьянская способность ни на что не соглашаться без уговоров и заключать самые выгодные сделки с глубокой печалью на лице. Пьешю сам рассчитывал, что Тафардель возьмёт на себя эту трудную миссию, но при этом он хотел создать впечатление, что лишь уступает уговорам и делает учителю большое одолжение. Чем больше он выигрывал, тем более скорбной делалась его физиономия. Свою радость он выражал отчаянием. Когда сделка оказывалась удачной, он поступался тщеславным желанием прослыть хитрецом и скромно говорил: «Дельце хорошо для меня обернулось, хотя я не очень-то старался…» Успех его объяснялся исключительно моральным превосходством: «Если занимаешься делами честно, не желая слишком много заработать, это почти всегда приносит прибыль». Эта система создавала ему репутацию человека слова и доброго советчика. Многие горожане, попав в затруднительное положение, охотно приходили к нему за советом и доверяли ему свои семейные и деловые неурядицы. Вооружённый этими сведениями, Пьешю получал возможность играть людьми как заблагорассудится. А управлять Тафарделем было для него сущим пустяком.

Вот уже несколько лет учитель тщетно ожидал «Академических пальм»,[7] которые сильно подняли бы его авторитет в Клошмерле. Поскольку распоряжение о награде всё не приходило, он воображал, что имеет врагов в высших сферах. На самом деле забывчивость начальства объяснялась просто: на Тафарделя никто не обращал внимания. Инспекторы редко посещали округу, к тому же им казалось, что из-за своих чудачеств наш учитель мало подходил для почётных наград. Мнение несправедливое, ибо преподавательская деятельность Тафарделя была образцом самоотверженности. Преподавал Тафардель скверно – в том были повинны его нудный характер и неисправимое доктринёрство – но старался изо всех сил, не жалея трудов. Свои уроки он приправлял многочисленными тирадами о гражданском долге, которые забивали детям головы и самым плачевным образом перемешивались с предметами школьной программы.

Наряду с заслугами на педагогическом поприще Тафардель имел таковые и на поприще политическом: его преданность партии была общеизвестна, и никто не мог оценить её лучше, чем Пьешю. Мэр вполне был в силах выхлопотать для учителя долгожданную награду. Но он не слишком торопился, полагая, что чем более гонимым будет чувствовать себя Тафардель, тем больше от него будет толку. И он был прав: учитель принадлежал к тому сорту людей, для которых благородное негодование совершенно необходимо. Увенчанный слишком рано, он мог бы почить на лаврах: удовлетворённое тщеславие заменило бы прежний гнев, который его воодушевлял и делал боеспособным, чем Пьешю умело пользовался. С некоторых пор, однако, мэр почувствовал, что пришло время Тафарделя вознаградить. Но, рассуждая как истый крестьянин, Пьешю ожидал от своего секретаря последней важной услуги, связанной с сооружением писсуара. Хоть в Клошмерле и любили посмеяться над учителем, он всё-таки пользовался репутацией человека образованного и в некоторых случаях его поддержка могла быть полезной. Убедившись, что собеседник достиг той степени экзальтации, до которой он и хотел его довести, Пьешю, наконец, промолвил:

– Скажите, вам и в самом деле хотелось бы доложить об этом в Совете?

– Такое поручение, господин мэр, было бы для меня величайшей честью. Речь идёт о репутации нашей партии. Я сумею им всё представить, как надо.

– А вы уверены, что сможете это провернуть? Ведь дело будет нелёгким. Нужно опасаться Ларуделя.

– Это невежда! – воскликнул Тафардель с презрением. – Я его нисколько не боюсь!

– Ну что ж! Если вы так настаиваете…

Мэр схватил Тафарделя за отворот пиджака в том месте, где была петлица.

– Имейте в виду, Тафардель, это будет двойная победа! На этот раз вы получите то, что заслужили.

– О, господин мэр! – вскричал Тафардель, багровый от счастья. – Я ведь совсем не потому, поверьте…

– Вы будете вознаграждены. Я так хочу! Господин учитель, даю вам честное слово.

– Господин мэр, примите мои заверения. Невозможное будет сделано.

– По рукам, Тафардель. А ведь недаром говорят: «Уж если Пьешю дал слово – считай, урожай в закромах».

Мэр и учитель обменялись рукопожатием. Впрочем, Тафардель тотчас же высвободил свою руку, чтобы протереть пенсне, помутневшее от волнения.

– А теперь, – заключил Пьешю, – пошли к Торбайону, выпьем молодого винца.

Артюр Торбайон был владельцем гостиницы, подрядчиком по перевозкам и к тому же супругом Адели, особы более чем привлекательной наружности.

Придётся дать ещё некоторые необходимые разъяснения, чтобы читателю стало понятно, отчего так удивился Тафардель, когда мэр показал ему намеченное место. Вернёмся к плану города. Мы увидим там городскую церковь, стоящую меж двух тупиков – справа «Тупик неба», слева – «Тупик монахов». Последнее название, надо полагать, возникло во времена, когда здесь ещё было аббатство: должно быть, этой дорогой монахи ходили на богослужение.

«Тупик неба», куда выходят окна домика кюре Поносса, упирается в залитое солнцем кладбище на склоне холма, где мёртвые мирно почиют в своих могилах.

«Тупик монахов» ограничен с одной стороны церковью, а с другой – длинной стеной, в которой пробита маленькая дверца, выходящая во двор «Галери божолез», одного из главных магазинов Клошмерля. Посредине виднеется старинный, на три четверти разрушенный дом, одно из последних зданий в городке. На первом этаже этого домика, примыкающего к церкви, находится ризница, где кюре Поносе собирает «дочерей Пресвятой Марии» и преподаёт им катехизис. На втором этаже, в двух крошечных комнатках, обитает некая Жюстина Пюте, старая дева лет сорока, слывущая самой ревностной прихожанкой в Клошмерле. Близость к святому месту благоприятствует её долгим бдениям перед алтарём, который она украшает свежими цветами, не желая уступить эту обязанность никому другому. Из окна своей комнаты она может наблюдать, как верующие идут через «Тупик монахов» на исповедь и как кюре Поносс по многу раз на день заходит в ризницу. Этот надзор чрезвычайно занимает благочестивую особу, резко осуждающую нравы Клошмерля.

Именно здесь, в начале «Тупика монахов», и собирался Бартелеми Пьешю соорудить свой писсуар, и выбор места, столь близкого от церкви, крайне удивил Тафарделя. Сомнительно, чтобы мэр специально к этому стремился, – он просто не мог найти в центре другого свободного места. Такового не существовало, но, честно говоря, Пьешю был даже рад этому обстоятельству. Приятно было сознавать, что его инициатива приобрела характер вызова. И вот почему.