Как только дверь отворилась, он поднялся и двинулся навстречу посетителю, с выражением приятного удивления на лице. – Друг дорогой, как это мило с вашей стороны…

– Я вам не помешал, дорогой министр?

– Что вы, что вы, милый Бурдийя! Как может мне помешать один из старейших республиканцев, один из столпов нашей партии! Вы можете только помочь мне своими советами. Ведь мы, молодые, многим обязаны вам. Да, да, многим, – я рад, что представился случай сказать вам об этом прямо. Я ежечасно завидую вашему пониманию великих республиканских традиций, вашей демократической умеренности, вашему личному опыту. Вы были у кормила в великую эпоху. Садитесь, мой дорогой друг. Чем могу быть полезен? Вы знаете, что я всегда готов… Надеюсь, не случилось ничего серьёзного?

Бывший кабатчик никогда не выбирал выражений и прямо шёл к цели. Презренье, которое он испытывал к молодым министрам, сменившим его слишком рано, только усугубляло его природную грубость. Он не допускал мысли, что люди, не достигшие шестидесяти лет, могут принести какую-либо пользу, управляя государством. Этого мнения он придерживался уже девять лет.

– Попы на нас чихают! – сказал он. – Не могу понять, чем вы только занимаетесь в это время в своих кабинетах.

Лювла не очень любил тирады такого рода. Гибкий и ловкий политик, умелый приспособленец, он всегда готов был поступиться своими принципами, но его самолюбие было легко ранимо. Даже простое отсутствие восхищения его особой нередко приводило его в бешенство. Он немного помешкал, стёр наполовину свою улыбку. Его любезность стала язвительной.

– Мой дорогой Бурдийя, – ответил он, – вы, кажется, были министром земледелия? Позвольте вам заметить, что скотом управлять значительно легче, чем людьми. Я, разумеется, знаю, что вы очень много сделали для картошки, свеклы, алжирских барашков и шаролезских быков. Но, скажем прямо, эти питательные овощи и общеполезные четвероногие не имеют души. Мне же поручены души, сорок миллионов человеческих душ. Так-то, мой дорогой Бурдийя. Я вам об этом напоминаю, чтобы вы почувствовали некоторую разницу, которая, по всей вероятности, не всегда для вас очевидна. На месте, которое я занимаю, власть чрезвычайно обременительна… А о чём, собственно, вы хотите со мной переговорить?

– О Клошмерле, – ответил Бурдийя, уверенный, что вызовет удивление.

– Ах, вот как! – равнодушно проронил Лювла.

– Вы, может быть, не знаете, что это такое?

– Клошмерль? Да нет, знаю, мой дорогой Бурдийя. Как же мне о нём не знать! Ведь там родились вы! Это прелестный городок в Божоле, насчитывающий две с половиной тысячи жителей.

– Две восемьсот! – сказал Бурдийя, с гордостью за родной город.

– Будь по-вашему! Я хотел бы никогда не ошибаться сильнее.

– Однако, – продолжал Бурдийя, пытаясь уличить министра в неосведомлённости, – вы, вероятно, не знаете о том, что происходит в Клошмерле? Даже не верится, чтобы в двадцатом веке могли твориться такие позорные вещи! Вскорости Божоле просто-напросто снова попадёт в лапы попов. Представляете, мой дорогой министр…

Склонив голову, министр предоставил Бурдийя возможность разглагольствовать. Вооружившись карандашом, он чертил в своём блокноте геометрические фигуры и, казалось, был всецело увлечён этим занятием. Временами он немного отклонялся и прикрывал глаза, чтобы лучше оценить чертёж.

– Но всё это серьёзно, очень серьёзно, мой дорогой министр! – внезапно проревел Бурдийя, объяснив занятие министра равнодушием.

Лювла поднял голову. Выразив на лице озабоченность и ликуя в душе, он отдался удовольствию, которое откладывал с того мгновения, когда Бурдийя произнёс слово Клошмерль.

– Да, да, я знаю… – проговорил он. – Именно об этом мне говорил Фокар два часа назад.

Резкая перемена в лице собеседника убедила Лювла в том, что он добился полного триумфа. Александр Бурдийя не обладал непроницаемостью дипломата. Чётко обозначившиеся морщины и прилив крови к лиловато-багровой физиономии немедленно выдавали его чувства. Он испустил шумный вздох, который отнюдь не свидетельствовал о нежности к только что названному депутату.

– Фокар уже был здесь? – спросил он.

– Повторяю, после его визита не прошло и двух часов. Он сидел в том самом кресле, в котором сейчас сидите вы, мой дорогой друг.

– Чёрт побери! – вскричал Бурдийя. – По-моему, этот Фокар редкостный наглец! Какого дьявола он лезет не в своё дело?

– Но ведь Клошмерль входит в его избирательный округ, не так ли? – ввернул Лювла с растущей радостью.

– Ну и что же? Клошмерль – это мой город, чёрт возьми! Да-с, это мой родной город, дорогой министр! Разве эта история не касается меня больше, чем кого бы то ни было? Да или нет? Я – бывший министр, а за моей спиной начинают интриговать. Теперь я не спущу глаз с этого негодяя…

– Разумеется, – сказал осмотрительный Лювла, – прежде чем прийти ко мне, Фокар мог бы…

– То есть как это «мог бы!»? – снова прорычал Бурдийя.

– Я хотел сказать – должен был, должен был переговорить с вами. Его поступок объясняется, несомненно, рвением и боязнью потерять время…

Предположение министра заставило Бурдийя злобно усмехнуться. Он не верил ни единому слову Лювла, который, впрочем, и сам не верил своим пустопорожним фразам, предназначенным для того, чтобы окончательно испортить отношения между Бурдийя и Фокаром. Поступая таким образом, он действовал в соответствии с другим великим политическим принципом: «Два человека, ненавидящие друг друга, не станут объединяться для борьбы с третьим». Это была новая форма, в которую облёкся девиз прежних правителей: «Разделяй и властвуй!»

Бурдийя ответил:

– Фокар явился прямо сюда только для того, чтобы перебежать мне дорогу и выставить меня идиотом. Я отлично знаю этого мерзавца, я уже наблюдал его в действии. Это пакостный мелкий карьерист.

Тут Лювла обнаружил умеренность в суждениях, необходимую государственному деятелю вообще и министру внутренних дел в частности. Впрочем, мы не берёмся утверждать, что желание узнать как можно больше было совершенно чуждо его благородной натуре.

– Мне кажется, дорогой Бурдийя, что вы несколько преувеличиваете. Разумеется, я прекрасно понимаю ваше возмущение в данном случае и поэтому охотно извиняю вам некоторую резкость в выражениях. Всё это, несомненно, останется между нами. Но, справедливости ради, следует признать, что Фокар является одним из наиболее выдающихся представителей молодого поколения. Он беззаветно предан нашей партии. Одним словом, это человек, который идёт к блестящему будущему.

Бурдийя взорвался:

– Скажите лучше – мчится. И мчится галопом, с твёрдым намерением пройти по нашим трупам. Да, да, мой дорогой министр, по вашему трупу так же, как и по моему.

– А у меня сложилось впечатление, что у нас с Фокаром отличные отношения. Всякий раз, когда мы с ним встречались, он вёл себя чрезвычайно корректно. Да и только что, во время своего визита, он был весьма предупредителен и любезен. «У нас не всегда одинаковые точки зрения, – сказал он, – но всё это сущие пустяки, тот случай, когда взаимоуважение искупает незначительные разногласия». Вы не находите, что это очень мило?

Бурдийя задыхался от бешенства:

– Неужели этот подлец так сказал? После всего, что он болтал за вашей спиной! Вот когда стоит его послушать! И он смеет говорить об уважении! Да ведь он вас презирает! Может быть, я напрасно об этом говорю…

– Напротив, Бурдийя, напротив. Ведь всё останется между нами.

– Надеюсь, вы понимаете, что я делаю это в ваших интересах?

– Конечно, конечно. Стало быть, Фокар не слишком-то меня жалует?

– Ну, разумеется! Он говорит о вас всякие гадости. Тут всё: и личная жизнь, и политическая карьера. Любовные истории и россказни о взятках. Он утверждает…

Лювла внимательно слушал всё, что ему приписывали, с лёгкой улыбкой, ставящей его выше всех этих гнусностей. При этом он внимательно рассматривал Бурдийя. «Подумать только, – размышлял он, – этот старый остолоп ко всему ещё и доносчик! Недаром у него физиономия полицейского филера… И этот кабатчик был министром…»