Генерал, в свою очередь, словно обезумел. Скорее всего в этом повинно было солнце, а может быть, и слишком плотный завтрак. Майор не знал, что сказать. Это был очень скромный майор, не слишком сильный в стратегии, так как пока ещё не прошёл школу войны. Он начинал понимать (но, к сожалению, слишком поздно), что питьё генерала, пища генерала, постель генерала, ночной горшок генерала, денщик генерала, любовница генерала и исповедник генерала – всё, что влияет на настроение генерала, может быть на войне чрезвычайно важным, намного важнее, чем солдаты господина генерала. Но всё это он постиг слишком поздно, ибо на следующий день его отправили в лес и там ему выпустили кишки, так же как его сотоварищам. Выдыхая свою нехитрую душу, которая долго не хотела его покидать, добряк майор, вытянувшись во фрунт, как это делают умирающие, тихо и почтительно повторил:

– Оно совсем свежее, господин генерал, оно совсем свежее… Всё!

И действительно – всё, ибо он тут же умер – умер, как бедный дуралей. Но дуралеем больше, дуралеем меньше – ведь это не имеет никакого значения, и генерал о нём больше не думал. Он говорил:

– Эта жизнь на свежем воздухе молодит меня лет на двадцать! Если война протянется годик-другой, я доживу до ста лет!..

«И, может быть, стану маршалом…» Но этого он не произнёс вслух, опасаясь, что его слова дойдут до других генералов. Поскольку все они были его коллегами и отпетыми мерзавцами, каждого крайне привлекала перспектива стать маршалами раньше других, и ради этой цели они способны были попросту саботировать боевые действия соседа.

Первая же стычка пришлась Тардиво совсем не по вкусу. Выйдя целым и невредимым из первого боя, он, естественно, начал, как и другие, хорохориться и храбриться, но в глубине души ему становилось не по себе при одной только мысли о возвращении на передовую. К счастью, в долине, куда отошла рота Тардиво, находилась маленькая деревушка, где погреба были уставлены бочонками и бутылями сливянки. Все напились перед тем, как вернуться в лес, где их послали в штыковую атаку на участок, который простреливается пулемётами. Тем не менее им удалось его пересечь, потеряв при этом всего лишь три четверти состава. Вечером, когда тридцать два солдата, – покрытые славой остатки роты, – маршировали в тыл, их остановил полковник и сказал:

– Молодцы, ребята! Вы храбро сражались!

– Мы были в стельку пьяны, господин полковник! – простодушно ответил Тардиво, желая этим показать, что люди смогли выполнить сверхчеловеческую задачу только потому, что утратили истинно человеческое.

При этих словах полковник насупился. Столь вольная трактовка героизма была ему явно не по душе.

– Я вами займусь! – сказал он.

К счастью, несколько мгновений спустя он был убит шальным осколком (единственным осколком, сделавшим в тот день доброе дело). Эта смерть вовремя спасла репутацию Тардиво, который теперь понял, что не следует болтать о чём попало.

Но он продолжал размышлять обо всём, что увидел на войне. И вскоре сделал важное открытие: «На войне пьяный идёт по прямой».

Позднее и немцы стали возбуждать своих солдат алкоголем и, как утверждают, даже эфиром. Но это изобретение, как и многое другое, чего мы не сумели использовать, – чисто французского происхождения, и вся заслуга этого открытия принадлежит простому унтер-офицеру наших колониальных войск.

Тардиво более не отваживался отправляться на передовую, не запасшись предварительно солидной порцией спиртного. Он напивался до такой степени, что терял всякое представление о вещах и чувствовал, как его охватывает беспричинная ярость, делавшая в сражениях чудеса.

Вскоре его отвага была замечена. И, поскольку армейские кадры, к счастью для Тардиво, понесли тяжёлый урон, его сделали старшиной, а затем младшим лейтенантом. Перед Верденом Тардиво имел уже две нашивки, а в этом ужасном сражении за ним утвердилась репутация великолепного вояки. По силе артиллерийского обстрела он понял, что для поддержания бодрости духа следует увеличить дозу спиртного. Но он выпил слишком много, и, когда его рота пересекла бруствер, чтобы броситься в атаку, он скатился мертвецки пьяный в воронку от снаряда между окопами и мирно прохрапел там тридцать часов подряд, лёжа вполвалку с трупами посреди самого чудовищного опустошения, какое когда-либо постигало Землю. Когда он пришёл в чувство, над полем царило зловещее безмолвие передышки и владычествовала радостная песнь жаворонка, парящего в ясных небесах. Он решительно не мог сообразить, что произошло, но вид двух уже слегка разложившихся трупов вразумил его. Раньше чем подумать о непосредственной опасности, он пробормотал: «Ну и ну, приятель. Интересно, как к этому отнесётся Старик…» Так называл он майора, чертовского горлана. Но, в конце концов, оставаться между двумя рядами окопов – не выход из положения. Он добрался ползком до своих траншей и скатился туда, совершенно ошалевший. Солдаты уже не надеялись увидеть его живым.

– Вы от них драпанули, господин лейтенант?

Они рассказали ему о том, как заняли немецкие окопы, а потом вернулись на исходный рубеж, выбитые вражеской контратакой.

Всё это не обошлось без крупных потерь. Лейтенант отправился к майору, которому уже сообщили о его сказочном возвращении. Майор ожидал его у входа в землянку.

– Тардиво, – проорал он, – теперь вам не миновать ордена Почётного легиона! Как вам удалось вырваться из их лап?

Тардиво знал, что начальству нельзя противоречить. Он сымпровизировал, как сумел, историю своего подвига.

– Я убил часовых, – ответил он.

– И много их было?

– Два, господин майор, два здоровенных парня, из которых получилось два превосходных трупа.

– А как вам удалось пройти через их окопы?

– С большим трудом, господин майор. Но я пристукнул ещё парочку мерзавцев – мне показалось, что они слишком уж внимательно смотрели в мою сторону.

– Ну и стервец же вы, Тардиво! – сказал майор. – Орёл, да и только! Вы, конечно, пропустите стаканчик после такого приключения?

– Не откажусь, господин майор. Раз уж такой случай, так я бы и перекусил.

Весть об этом подвиге разнеслась быстро, и молва придала ему монументальные размеры. Пройдя через сапёров, мотоциклистов, снабженцев, новая версия достигла военных корреспондентов, которые переправили свеженькую новость в Париж, а там опытные создатели легенд за кружкой пива придали ей окончательную форму. Этой историей завладел один из вожаков общественного мнения, опубликовавший на первой же странице крупной газеты сенсационную статью, начинавшуюся следующими словами: «Самое прекрасное свойство французской расы заключается в том, что она творит нескончаемый поток великих деяний, – творит со спокойной и классической простотой, которая является признаком неизменного гения Франции». Последовавшая за этим неделя принесла французскому банку рост вкладов на тридцать процентов. Это подтвердило истину, которую сержант Тардиво, самоучка в военном искусстве, осознал после первого боя: на войне чрезвычайно важен алкоголь. К сожалению, даже нашивки лейтенанта не сделали его положение достаточно видным, чтобы до него дошли отзвуки собственной славы. Но вскоре приказом по армии его наградили орденом, а затем он получил свою третью нашивку.

Последнее возвышение внушило ему благостные мысли, или, точнее, мысли о собственном благе. «Так, так, – подумал он, – вот я и в шкуре капитана. А это далеко не безделица!» Он понял, что теперь нельзя уже с прежней лёгкостью рисковать столь значительной жизнью – это было бы страшной глупостью, и глупостью роковой. Одним словом, теперь он был человеком, закалённым войной, а такие люди чрезвычайно ценны для армии будущего. Офицеров из пополнения можно будет найти всегда («Хоть лопатой загребай», – думал с презрением Тардиво), но кадровых военных, хранителей лучших традиций казармы, будет заменить трудно. И кое-кого из них необходимо сохранить на развод, для умелого воспитания будущих военных. Оглядевшись вокруг, Тардиво заметил, что к этому убеждению он пришёл далеко не первым. Он пришёл к нему, пожалуй, даже слишком поздно. Множество кадровых офицеров, избежав гибели в начале войны, быстро дошли до штабов, где они тщательно окопались и с неутомимым мужеством подавали пример самоотверженности, необходимой для вящего блага нации. И Тардиво решил, что отныне его место только там. Он позволил себя эвакуировать, как только предоставилась первая возможность, созданная, впрочем, им самим. Этот старый колониальный служака, постигший, что к чему, умел дурачить начальство.