Пот, катящийся с меня, пропитывал и без того грязную одежду, струился по лицу и брызгами разлетался в разные стороны. Если бы волосы не слиплись колтуном, то падали бы на глаза, а так грязь послужила неплохим заменителем геля.

Неожиданно узкий тоннель закончился, и мы оказались на перепутье: широкая площадка продемонстрировала три встречных ответвления.

— Туда! — крикнул Теодор.

Куда он махнул рукой, в этот раз, я не заметил, но Вобла, бегущая передо мной свернула направо, и я бросился следом. Времени для рассуждений не оставалось — зарево настигающей птицы уже плясало на стенах коридора, а спину жёг усиливающийся жар. Фигура впереди, слабо обрисовывалась в полумраке тоннеля, и я до смерти боялся потерять единственный ориентир в предательском сумраке. Почему-то мне казалось, будто топот бегущих ног стал значительно тише, словно уменьшилось количество бегунов. Возможно кто-то отстал, но сил оглянуться и проверить просто не оставалось. Ноги заплетались, а лёгкие производили такой шум, словно вместо них поставили кузнечные меха, протестующие против подобного обращения. Глаза щипало от льющейся в них солёной влаги, а в ушах грохотали молота кузнецов, требующих вернуть им меха.

— Всё! — крикнул я, из последних сил, — больше ни хрена не могу!

Выплюнув эту фразу, я обрушился на пол. Пусть меня жгут, едят и раздирают на части, но дальше я не побегу. Весь мой организм представлял из себя части некоего механизма, разбитого вдребезги и выброшенного за ненадобностью. Работать подобная штуковина не могла в принципе.

Некоторое время я просто лежал, ни о чём не думая и ничего не опасаясь, наслаждаясь близостью к нирване. Потом в мою несчастную голову, сквозь блаженный туман начали проникать посторонние мысли, имеющие ярко выраженный отрицательный оттенок. В частности, я подумал, а не оставили ли меня одного одинёшенького посреди этого нехорошего места, где множество злобных бяк не спят, размышляя над тем, как побыстрее сделать мне большое бо-бо. Особенно, противная птица Феникс, сжигающая всё на своём пути. Короче эта мысль заставила меня по-быстрому оторвать голову от мягчайшей подушки каменного пола и осмотреться. Тотчас же я увидел Воблу, сидящую около стены. Я не один — уже легче. Однако же, или я разучился считать, или прежде нас было несколько больше.

— А где остальные? — осведомился я, поднимаясь.

— Хороший вопрос, — она пожала плечами и устало поправила сползающий ремень автомата, — понятия не имею. Наверное, мы их потеряли, когда сваливали от этой пакости, мать её так!

— Надо бы вернуться, — неуверенно пробормотал я, — мы же, с тобой, не знаем, куда идти дальше.

— А куда, собственно, ты собираешься возвращаться? — поинтересовалась Вобла, — я, например, бежала не выбирая дороги, поэтому вряд ли найду путь обратно.

— Разве мы бежали не по прямой? — тупо спросил я, попытавшись вспомнить хоть что-нибудь из последнего получаса (или сколько мы там занимались кроссом). Вспоминалось плохо: прыгающий пол, мелькающие стены и спина бегущей впереди Воблы.

— Да хер там, — Вобла тяжело вздохнула, — несколько раз ныряли в боковые ходы. Наверное, как обычно, заметала следы. Ни черта не соображала, от страха, а подсознание сработало.

— Хорошо, если бы твоё подсознание запоминало дорогу, — пробормотал я, — как мы будем отсюда выбираться?

— А ты у нас фартовый, может и меня шара зацепит. Будем надеяться.

Тема оказалась исчерпана, и мы замолчали. Я переполз к стене, напротив Воблы и по её примеру, опёрся спиной о тёплый камень. Так мы и сидели десяток-другой минут, играя в интереснейшую игру — гляделки, пока я не проникся в полной мере тоскливым настроением своего желудка, подавшего голос в виде жалобного бурчания. Должно быть наступило время обеда (завтрака, ужина — нужное подчеркнуть). Поэтому я распахнул недра своего рюкзака и погрузился в его глубины, искренне жалея о том, настолько он исхудал по сравнению с началом пути. Сразу же выяснилось — самым тяжёлым в рюкзаке было явно несъедобное: шесть спаренных обойм к автомату. После этого я выловил завалявшуюся гранату, каковую немедленно переложил в карман куртки под изумлённым взором Воблы, пробормотавшей нечто похожее на «офигеть».

Мешок содержал массу любопытных вещей: плоскую аптечку, странную штуковину, похожую на массивные очки и два металлических цилиндра с дырочками на одном конце и кольцами — на другом. Жратвой даже не пахло. Как только до моего желудка, в полной мере, дошёл этот ужасающий факт, он взбунтовался, скрутившись на манер пенькового каната. Сопровождался бунт резью и неприкрытыми угрозами в виде громкого ворчания. Вожделение, с которым я глядел на рюкзак Воблы, оказалось почти сексуальным. Вспыхнул светоч надежды, что хоть там содержится нечто, пригодное для истребления челюстями.

— Неплохо бы подкрепится, — заметил я глубокомысленно, — жрать-то хочется.

— Жрать — не срать, можно и обождать, — понуро ответила Вобла, но всё же проверила содержимое своего рюкзака, — м-да, не густо.

Полный живого интереса, я оставил своё бесполезное богатство и переполз на её сторону, попытавшись узнать истинное количество этого «негусто». Как выяснилось, моя уцелевшая спутница оказалась совершенно права, оценивая ситуацию. На двоих у нас оставалась буханка хлеба, способная пробивать железобетон и три банки консервов. Когда хлеб извлекли на свет божий, я попытался отщипнуть от него кусочек и едва не сломал особо усердствующие пальцы. На ощупь он казался обычным булыжником, который можно использовать, как оружие (я же пролетариат, чёрт побери!), как строительный материал, как фетиш, наконец, но только не в качестве еды.

Вобла достала огромный и острый, как бритва, нож, при помощи которого, приложив массу усилий, смогла-таки разрезать проклятую буханку пополам. Отправив одну из половинок обратно в рюкзак, вторую она поделила на восемь, приблизительно равных, частей. Хоть части эти и были приблизительно равны, мне всё равно, достались самые маленькие. Помимо хлеба, Вобла выделила полбанки тушёнки, выложив её поверх этих крошечных кусков. Себе она оставила банку с подливой, обделив и в этот раз. В общем, с моей точки зрения, делёж пищи был произведён несправедливо. Видимо по этой причине я остался голоден. Запив съеденное парой крохотных глотков воды, которые мне разрешили сделать, я потащился на своё место.

— Хорошо, но мало, — сказал я, устраиваясь поудобнее.

— Гляжу я на тебя и поражаюсь, — сказала Вобла, покачивая головой, — у тебя в башке какой-то фильтр стоит или как? Ладно я, хер с ним, уже привыкла хоронить знакомых и друзей, но ты же, мать твою, лох лохом, оружие первый раз в руки взял, а с тебя как с гуся…С девкой только переспал, шуры-муры, любовь-морковь, я же видела, как вы за ручки держались. А потом — п…дык и нет её, а ты спокоен, точно удав. Как ты так можешь?

Ну хорошо, определённая доля правды в её словах была. Моя благоверная неоднократно верещала, дескать во время скандалов я совершенно непрошибаемый и отхожу после них, намного быстрее, почти моментально забывая об отшумевшей грозе. Возможно (но не факт) происходящие события были позначительнее семейной ссоры, но относился я к ним точно так же. Нет, я не был бесчувственной сволочью: наверное, Вобла была права и в моей голове действительно стоял какой-то предохранитель, отсекающий слишком сильные эмоции.

— Я в этом не виноват, — пояснил я, закрывая глаза, — между прочим, с твоей стороны просто безнравственно обвинять меня в бесчувственности. Помнится, кто-то спокойно посылал людей на верную смерть, пытаясь добиться своей цели. А теперь, когда пришла ваша очередь, вы и взвыли. Вот и вся подоплёка твоей речуги.

— Умник, — хмыкнула Вобла и на некоторое время умолкла.

Спустя несколько минут, когда меня начало конкретно клонить в сон, сквозь полупрозрачную подушку дрёмы, я услыхал приглушённые всхлипывания. Больше всего это напоминало поскуливание больного щенка, к чему я был весьма восприимчив. Пришлось пробудиться. Вобла сидела, спрятав голову между худыми, как палки, ногами и её плечи мелко вздрагивали. Это не походило на обычную бабью истерику, да и не склонна была моя спутница к таким слезоизвержениям. Видимо, оставшись один на один со своими мыслями, она вернулась к моменту гибели друга.