Томас последовал за ней.

— Честно? — спросил он. — Ты сама видела?

— Одного, — ответила Элиза, — размером с мой мизинец. В туалете. — Она взмахнула рукой на прощание.

Томас испугался, потому что на ее руке был один только мизинец. Другие пальцы отсутствовали.

— Ого, — только и смог сказать Томас. Затем дождался, пока Элиза скроется за углом, и почувствовал испуг где-то в глубине живота. Но в голове у него звенели веселые колокольчики. «Она красивая, — подумал он. — Ее не удивляет то, что я вижу. Она понимает, что это правда. Значит, Элиза тоже знает».

По дороге домой Томас размышлял: «А что она знает?» Было трудно думать вдали от окна. «Я не могу объяснить, что знает Элиза, но я тоже это знаю: какой-то я другой».

А уже дома, стоя у окна, он подумал: «А куда, интересно, делись ее остальные пальцы?»

«Воскресенье — единственный день, который надо толкать перед собой, как тачку, — написал Томас в "Книге всех вещей". — Остальные дни сами катятся вниз с моста».

По воскресеньям семья Томаса ходила в церковь.

Не в обычную церковь рядом с домом, а в особую, далеко. Эта церковь находилась в обычном доме без башни. Иногда во время службы даже было слышно, как соседи сверху пылесосят. Почти никто, кроме папы, мамы, Марго и Томаса не посещал эту церковь. Мама всегда надевала шляпу, а Марго — платок, потому что в этой церкви так надо. Нельзя, чтобы кто-то видел прическу женщин. Мужчин это не касалось, у них ведь прически нет.

Они ходили туда пешком, потому что Бог не хочет, чтобы в воскресенье ездили трамваи. А они все равно ездят, и Богу это не нравится.

Вообще, в мире есть две самые ужасные вещи. Первая: быть за нацистов во время войны. Вторая: сидеть в воскресенье в трамвае.

Томас представлял себе, как будто трамваев нет.

Он думал так про все, что запрещено: про трамваи, машины, велосипеды и мальчишек, играющих на улице в футбол. Птицам петь разрешалось, они ведь не могли знать, что сегодня воскресенье. Потому что у них нет души.

В церковь пришло около двадцати старых-престарых людей, все они были слепые, глухие или хромые. Ну или хотя бы с двумя бородавками на подбородке. Кроме Томаса и Марго, присутствовало еще два ребенка. Две сестрички. Их личики, выглядывавшие из платочков, были такие бледные, будто девочки собирались в скором времени умереть. «Думаю, что до 1955 года они протянут, — написал Томас в "Книге всех вещей", — но потом уже станут совсем мертвыми, и их закопают. Да упокоятся они с миром отныне и во веки веков». Эти слова Томас писал явственно ощущая ком в горле, так жалко ему стало девочек. Но ничего уж тут, к сожалению, не поделаешь.

Церковная служба шла долго. Народ Израиля, ропща, плелся по пустыне, а скамейки в церкви были жесткими. Веселее всего было петь «туда-сюда». Выглядело это так: лысый мужчина в черном платье с кучей пуговиц пел в одиночку. А остальным надо было петь в ответ. Снова и снова. По очереди. Черное платье все время пело разные слова, а остальные отвечали одно и то же — «Добрый властитель быков, спаси наши несчастные воскресенья[1]».

Томас подпевал во весь голос. При этом он пытался сосчитать пуговицы на черном платье, но все время сбивался.

По дороге домой Томас заметил, что отец на что-то сердится. Отец смотрел прямо перед собой и молчал.

За столом после молитвы он сказал: «Томас, встань».

Томас как раз хотел положить в рот вилку с наколотой на нее картошкой и горошком. Вилка застыла в воздухе.

— Встать? — переспросил он.

— Встать, — повторил отец.

— Зачем? — с беспокойством спросила мама.

— Потому что я так хочу, — ответил отец.

— А вот почему, — сказала Марго.

Томас положил вилку на тарелку и встал.

— Хи-хи-хи, — захихикала Марго, потому что она глупая, как луковица. Просто непонятно, как ей удается получать в лицее восьмерки, девятки и десятки[2].

— Повтори, что ты пел во время литании, — сказал отец с застывшим лицом. (Литания — это пение «туда-сюда» в церкви.)

Томас посмотрел на маму.

— На меня смотри и пой, — потребовал отец.

Томас набрал в легкие воздух и спел: «Добрый властитель быков, спаси наши несчастные воскресенья».

Стало тихо-тихо. Томас увидел перед собой черное платье с целой тысячей пуговиц. Два воробья на подоконнике пронзительно трубили в крохотные трубы, потому что не знали, что сегодня воскресенье.

Мама сказала: «Ему всего девять лет. Он не специально».

Папа промолчал. Он торжественно положил вилку и нож на тарелку и начал медленно подниматься. Он все рос и рос, пока его голова не оказалась выше, чем лампа над столом.

Все живое на земле затаило дыхание. Воробьи на подоконнике поперхнулись своими трубами. Солнце затмилось и небо съежилось.

— Что ты хочешь сделать? — слабым голосом спросила мама. Она вскочила и потянула Томаса от стола.

— Отойди, жена, — сказал отец голосом великана. — Я говорю с твоим сыном.

Но мама потянула Томаса еще дальше от стола и положила руку ему на плечо. Тут вдруг вперед вылетела папина рука и звонко ударила маму по щеке. Она отшатнулась и отпустила Томаса.

Ангелы на небе закрыли глаза руками и разрыдались, ведь они всегда так делают, когда муж бьет жену. Великая печаль опустилась на землю.

— Папа, — прошептала Марго.

— Помолчи! — взревел отец. — Томас, иди наверх.

И не забудь взять ложку.

Томас развернулся, пошел на кухню и взял деревянную ложку с полочки. Потом бегом поднялся по лестнице в свою комнату. Он сел у окна и стал смотреть на улицу, но думать не мог. Мир был пуст. Будто все, что было раньше, кто-то мысленно стер. Остался только звук.

Томас слышал звонкий хлопок по маминой щеке. Он слышал все отцовские пощечины маме, целый дождь из пощечин, как будто на улице Яна ван Эйка идет град и с деревьев облетают листья. Он зажал уши руками.

Просмотрев в никуда целую вечность, Томас услышал, прямо через закрытые уши, как отец тяжело поднимается по лестнице. Бум-бум. Бум-бум. «Все исчезло, — подумал он. — Ничего больше нет. И меня нет».

Бум-бум. Бум-бум.

Вот и он. Этот человек вырос в проеме двери, как дерево. Он подошел к Томасу и протянул руку. Томас дал ему деревянную ложку. Тогда человек сел на табуретку рядом с кроватью Томаса. Он ничего не говорил. Да это было и не нужно, потому что Томас точно знал, что делать. Он снял штаны. Потом трусы. И лег на колени к отцу попой вверх.

Начались удары. Деревянная ложка хлестко рассекала воздух.

Шлеп! Боль вонзалась в кожу, как нож.

Шлеп!

В начале Томас ни о чем не думал, но после третьего удара ему в голову стали приходить слова.

Шлеп! Бог...

Шлеп! Его...

Шлеп! Ужасно...

Шлеп! Покарает...

Шлеп! Всеми...

Шлеп! Казнями...

Шлеп! Египетскими...

Шлеп! За...

Шлеп! То...

Шлеп! Что...

Шлеп! Он...

Шлеп! Ударил...

Шлеп! Маму...

Мысль закончилась, но удары продолжались. Какое-то время в голове было пусто. Но потом опять пришли страшные слова, о которых он еще никогда не думал.

Шлеп! Бога...

Шлеп! Нет...

Шлеп! Бога...

Шлеп! Нет...

Шлеп! Бога...

Шлеп! Нет...

Когда порка наконец прекратилась и Томас натянул штаны на свою пылающую попу, он знал, что теперь Отец из него выпорот навсегда.

— Боже милосердный, — сказал отец, — повтори.

— Боже милосердный, — повторил Томас.

— Помилуй нас, жалких грешников, — сказал папа.

— Помилуй нас, жалких грешников, — вторил Томас.

— Ты останешься здесь, — сказал отец. — Ты повторишь эту фразу сто раз так, как надо, а потом вернешься к нам. — И он с грохотом спустился по лестнице. Бум-бум. Бум-бум.

Томас остался стоять, потому что попа у него стала как подушечка для иголок. Он смотрел в окно и шептал: «Пожалуйста, Господи, пожалуйста, существуй. Пожалуйста, всеми казнями египетскими. Он ударил маму, и уже не в первый раз!» Бог молчал на всех языках. Ангелы пытались утереть свои слезы, но их платочки так намокли, что во всех пустынях пошел дождь.