– В Москву? Тебя перевели в Москву?

– Теперь ты удивляешься, – усмехнулся Павел Дмитриевич.

– А кто еще удивился?

– Твой дед… Опасается, что я заделаюсь бюрократом.

– Ты? – воскликнула Лариса. – Никогда! Ты – умный.

– Ну спасибо… Так приедешь ко мне?

– Не понимаю я тебя, – помолчав, сказала дочь. – Зачем же ты с мамой разводился, если живешь один?

– Наверное, все дети рано или поздно задают такой вопрос родителям, – горько усмехнулся Павел Дмитриевич. – Мальчишкой здесь же, в Андреевке, я спросил своего отца, почему он ушел от матери.

– И что он ответил тебе?

– Он сказал, что ответит позже, когда я стану взрослым…

– И что же он тебе все-таки сказал? – Дочь снизу вверх заглядывала ему в глаза.

– Став взрослым, я понял, что глупо спрашивать у родителей, почему они разошлись. Как говорится, каждый сходит с ума по-своему.

– А страдают от этого дети, – не глядя на него, грустно констатировала Лариса.

– Разве тебе плохо живется с отчимом?

– Допустим, мне повезло, а другим? – взглянула на него дочь потемневшими глазами.

– Дай бог, чтобы твоя жизнь удалась!

– Я на себя буду надеяться, а не на бога.

Только сейчас Павел Дмитриевич понял, что Лариса не наивная девчушка, какой она ему показалась вначале. Но как ей объяснишь, что в его жизнь, как он думал, вошла настоящая большая любовь, которая на поверку оказалась красивым мыльным пузырем? Возможно, он и вернулся бы ради них, детей, к Лиде, но та не стала ждать, взяла да и вышла замуж за хорошего человека Ивана Широкова, с которым Павел в детстве дружил…

– Может, за свои ошибки молодости я сейчас расплачиваюсь? – задумчиво произнес Павел Дмитриевич. Он это сказал для себя, однако дочь живо отреагировала:

– А мама не расплачивается, – заметила Лариса. – Она счастлива. И с тобой, говорит, ей было хорошо, пока ты не завел другую…

– Твоя мама – счастливый человек, – сказал он.

– И я хочу быть счастливой.

– Наверное, счастье и несчастье неравномерно распределены среди людей: одним больше, другим меньше, а третьих вообще обделили. Я, по-видимому, отношусь к последним.

– Все говорят, ты умный, – успокоила дочь. – Вон какую в Андреевке школу отгрохал! До сих про тебя вспоминают люди добрым словом. И по работе растешь: был учителем, потом директором, в обкоме партии работал, а теперь в Москву взяли… Как говорит моя бабушка, уж тебе грех на судьбу пенять…

Дождь стал сильнее моросить, со стороны Мамаевского бора потянул холодный ветер, деревья зашумели, застучали голыми ветвями, речка подернулась рябью. И тут они сверху услышали негромкий гогот, шум многих крыл: над бором, пересекая железную дорогу, пролетел запоздалый косяк гусей. Видно, птицы устали и, снизившись, выбирали место для отдыха. Серые птицы почти сливались с дымчатыми облаками, так плотно обложившими небо, что и швов-то не видать.

– Ваня недавно в Лысухе на удочку большую щуку поймал, – вспомнила Лариса.

– Твой Иван, гляжу, на все руки мастер, – усмехнулся Павел Дмитриевич.

– Он любит меня, – сказала дочь. – Нет, не говорил об этом, да я по глазам вижу.

– А ты его?

– Мне он нравится, я горжусь, когда он на соревнованиях берет первые места. У него ясные голубые глаза и золотистые кудри. Мне иногда хочется подергать за них… А когда он дает подзатыльники первоклашкам, я готова ему глаза выцарапать… Разве это любовь?

– Любовь у всех начинается одинаково, – сказал Павел Дмитриевич, – а расстаются люди по разному…

– Посмотри, – показала она на небо, – все гуси давно пролетели, а этот один за всеми торопится.

Гусь, вытянув шею, взмахивал большими крыльями, они даже услышали их свист. В отличие от остальных он был белый. Скоро он слился с серым небом, пропал за остроконечными вершинами высоких сосен.

– Белая ворона в стае, – задумчиво произнес Павел Дмитриевич.

– Это же гусь, папа, – возразила Лариса.

– Гусь, гусь, – улыбнулся он.

– А что такое любовь? – глядя на речку, негромко заговорила Лариса.

Он, казалось, не слышал ее.

– Когда тут установили светофоры? – кивнул он на заморгавший красным глазом невысокий бетонный столб.

– Светофоры? – удивилась дочь.

Вот они, молодые! Даже не заметили, как исчезли с откосов более полувека простоявшие семафоры, а вместо них появились светофоры. Наверное, не знают, что раньше бегали по путям пассажирские паровозы с красными колесами, а теперь мимо Андреевки с грохотом проносятся тепловозы.

– Пойдем домой, – сказал Павел Дмитриевич. – Луны не видно, звезд тоже, наши гуси улетели.

– Папа, а почему ты к бабушке Александре не заходишь? – спросила дочь.

– Как она? Все ворожит?

– Мне бородавку вывела, – сказала Лариса, показывая ему ладошку. – Она вот тут торчала. Обвязала ниткой, пошептала, нитку закопала под крыльцом, а на другой день противная бородавка почернела и отвалилась.

– Кудесница! – рассмеялся Павел Дмитриевич. – Вот что, давай-ка прямо сейчас и зайдем к ней. Напоит нас чаем?

– Она как-то на тебя гадала, сказала, что у тебя будут большие перемены, длинная дорога, на сердце – печаль, разные хлопоты… – Она наморщила высокий чистый лобик: – Что же еще она нагадала? Да, ждет тебя нечаянная радость!

– Добрая у меня мать… – усмехнулся Павел Дмитриевич. – Все верно, кроме последнего: что-то радости меня стороной обходят.

– И еще она сказала, что ты плохой сын, весь в своего отца – гордый и непутевый.

– Как-то неудобно без подарка-то? – заметил он.

– Купи конфет, – посоветовала дочь. – Бабка Александра любит сладкое.

– А что ты любишь?

– Я люблю людей, – серьезно ответила Лариса. – Мне хочется, чтобы им было хорошо… Наверное, мне лучше стать врачом. Почему так много несчастных на свете? – заглянула она в глаза отцу. И взгляд у нее был грустным.

– На этот вопрос не смогли ответить даже великие философы, – улыбнулся Павел Дмитриевич. Дочь все больше удивляла его.

– Раз человек родился, он должен быть счастлив. Ведь жить на свете так прекрасно!

– Одного счастливого человека я уже вижу, – сказал он. – Разве ты не счастлива?

– Я не знаю, – помолчав, ответила она.

Он лежал на жесткой койке и вспоминал разговор с матерью. Странный получился этот разговор. Мать ничуть не удивилась, когда они с Ларисой пришли, что-то хмыкнула себе под нос и даже с табуретки не поднялась. На столе пофыркивал небольшой белый самовар, в вазочке на длинной ножке – конфеты-подушечки, в деревянной чашке – сушки. Постарела мать, вроде бы и ростом меньше стала, седые космы выбивались из-под черного платка, провалившиеся глаза глядели строго, испытующе, во рту осталось не так уж много зубов. На ней была старая вязаная коричневая кофта с дыркой на плече.

– Карты не врут, – сказала она. – С утра ждала тебя, редкий гостенек.

– И меня ждала, бабушка? – хихикнула Лариса.

– Помолчи, стрекоза, – сурово посмотрела на нее старуха. – В каждую дырку свой острый нос сует.

– Что ты, бабушка? – рассмеялась девушка. – У меня курносый нос, даже не нос, а носик.

– Садитесь чай пить, – пригласила старуха. – Ты, кажись, Павел, любишь земляничное варенье? Лариска, принеси из кладовки банку, она в углу на полке у самого окна.

– Как живешь-то, мать? – присаживаясь к столу, спросил Павел Дмитриевич.

– Живешь – не оглянешься, помрешь – не спохватишься, – раздвинула в усмешке блеклые с синевой губы мать.

Павел Дмитриевич заметил, что над печкой торчат серые пучки высушенных трав, в углу, над потемневшим, с трухлявыми ножками буфетом, большая икона божьей матери с младенцем в серебряном окладе и с горящей лампадкой. В железной рамке, где под стеклом множество фотографий, не заметил снимков Игоря и Григория Борисовича Шмелева. Свою фотографию обнаружил в самом углу: ему лет шесть, стоит у калитки и в носу ковыряет. Это Федор Федорович Казаков его в такой позе заснял. Он первым увлекся фотографией в поселке, снимал всех подряд. Пожалуй, именно тогда, когда Вадим и Павел стояли рядком в темной кладовке и смотрели, как при красном свете в ванночке проявляются туманные очертания людей, Павел и решил тоже заняться фотографией…