– И всего-то? – удивился он.

– У меня все есть, хоть и без мужика живу, – с гордостью сказала мать.

Она проводила его до калитки, ни он, ни она не сделали попытки ни обняться, ни поцеловаться, даже руки не пожали друг другу.

– Пока, – сказал Павел.

– Ты бы не околачивался у людей-то, – упрекнула мать. – У тебя свой дом есть.

– Наверное, к ночи дождь ударит, – сказал Павел, глядя на узкие тучи над бором.

– Я уж не иду на вокзал, небось там провожальница ждет тебя?

Павел закрыл за собой калитку, подергал за ручку.

– Забыл петли заменить, на честном слове держатся, – сказал он и, не оглядываясь, зашагал вдоль ряда домов.

Александра Волокова, опустив полные руки, смотрела ему вслед, в светлых глазах ее не блеснуло и слезинки. Закрыла калитку на железную щеколду, внимательно поглядела на пустынную улицу. В домах уже засветились огни.

Когда она вернулась, с чердака слез рослый седоволосый мужчина. У него была борода, к ней прицепился клочок пыльной паутины. Человек сам задвинул в сенях засов в скобы, вошел вслед за женщиной в избу. Александра плотно занавесила окна, стол пододвинула к самой стене, чтобы с улицы было не видно.

– Чего это он к тебе вдруг ходить стал? – усевшись в темном углу на крашеную табуретку, ворчливо проговорил он.

– Одолжение делает, – усмехнулась Александра. – Со мной почти не разговаривает, постучит молотком или топором – и вон со двора. Ни разу дома не переночевал. Родной сын, а тепла между нами нету.

– Здоровенный вымахал, но до деда, Андрея Ивановича, ему далеко.

– Ненавижу я всю их абросимовскую породу, – со злостью вырвалось у Александры. – Ефимья проходит мимо – вроде меня и не видит. У-у, вредная! И внук ее Вадька такой же: за версту обходит… Это они с Пашкой Игорька отсюда выгнали!

– Из-за меня? – закуривая папиросу, спросил мужчина.

– Зря ты сюда приехал, – сказала она. – Хотя обличье у тебя и другое, а узнать можно. Чего бороду-то, как поп-расстрига, отпустил?

– Не могу я без тебя, Саша, – негромко произнес он. – Живу, как волк в логове. Днем ладно, а ночами ты передо мной маячишь как наваждение! Знаю, что головой рискую, а вот не смог, приехал в эту проклятую Андреевку!

– Промахнулся ты, выходит, Ростислав Евгеньевич? – насмешливо бросила она на него взгляд. – Мне-то толковал, когда немцы заявились, что Советской власти конец на веки вечные, а вон как оно все повернулось! Гитлер сгинул, а в Германии строят социализм?

– Две Германии есть, Саша, две. В одной социализм строят, как ты говоришь, а в другой – оружие куют, чтобы его свергнуть.

– Что ж, опять война?

– История еще свой окончательный приговор не вынесла.

– Тебе бы на печке бока греть, а ты еще на что-то надеешься, – рассудительно заметила она. – Чего с немцами-то не ушел?

– Я – русский, Саша, – произнес он. – И без России не могу.

– Зато она без таких, как ты, обходится… Что вы людям-то дали – войну, голод, разруху. Да что говорить… Какую теперь фамилию-то носишь?

– Для тебя я – Ростислав Карнаков.

– Не думала не гадала тебя больше увидеть! Как снег на голову…

– Может, последний раз свиделись, – с грустью произнес он. – Продай ты, Саша, дом, хозяйство – и со мной! – Карнаков и сам не верил тому, что говорил.

– Какая же это будет жизнь? – жалостливо посмотрела она на него. – Вечно в страхе? Когда Андреевку освободили, сколько раз меня в НКВД таскали, все про тебя пытали… Слава богу, оставили в покое, рази я пойду снова на такое? Ищут тебя, Ростислав, не забыли. И Леньку Супроновича ищут. Многих уже нашли и судили. А этот Костя Добрынин сам властям сдался. Его еще в войну немцы на самолете скинули под Москвой, а он сразу в НКВД. Недавно вернулся домой, малюет разные плакаты к праздникам. Женился на Марийке, дочке бывшего председателя поселкового Совета Никифорова. Дом построил в Новом поселке, работает на стеклозаводе… – Она взглянула на Карнакова: – Может, тебя тоже простят, ежели пойти к ним добровольно?

– Даже если и не поставят к стенке, так все равно моей жизни не хватит свой срок отсидеть, – горько усмехнулся он.

– Так один на старости лет и будешь по стране мыкаться?

– Такова моя судьба, – сказал он.

– И я одна…

– У тебя Павел, – вставил он.

– Павел чужой, а Игорька не уберегла… – На глазах ее закипели слезы. – И где могилка его, не знаю. Мой грех, каждый день богу поклоны бью, только простит ли? Копила, наживала добро, а теперь ничего не надо…

В Карнакове на миг шевельнулась жалость: сказать ей, что Игорь жив-здоров? Он тут же отогнал эту мысль. Никто не должен знать, что Игорь жив. Даже мать… Еще там, под Москвой, в 1943 году он внушил сыну, что при случае нужно наведаться в Андреевку и уничтожить все фотографии.

Александра заглянула в глаза и, будто прочтя его мысли, сказала:

– Кто-то был в доме и взял твои и Игоря фотографии… Я уже подумала – не он ли, не Игорь?

– Мой человек это сделал, – помолчав, ответил Ростислав Евгеньевич. – Так надо было.

– Не принес и ты мне счастья, Ростислав, – вырвалось у нее. – Неужто так век одной и куковать?

– Поехали со мной? – предложил он. – Раньше добро, хозяйство держало тебя, а теперь-то что? Не думаю, чтобы за тобой следили. Столько лет прошло! А у меня, Саша, документы надежные. Снова оформим брак…

– Во второй раз? – сквозь слезы улыбнулась она.

– Затаился я, никаких дел с ними… не имею сейчас, – уговаривал он. – Денег нам с тобой до конца жизни хватит, работа у меня не бей лежачего: заготовитель я грибов и ягод. Сам хозяин своему времени.

– Вон в газетах пишут: то полицая, то карателя где-нибудь сыщут – и держи ответ перед народом, – возразила она. – Ты вон бороду отрастил, а есть такие, что операции на лице делают, чтобы мать родная не узнала, так ведь все равно находят… Да и тебя эти… твои не оставят в покое. Сам посуди, к чему мне такая жизнь? Под Калинином в войну тряслась от страха, что на чужое добро позарилась, вернулась в Андреевку, ночи не спала, все ждала, когда придут за мной… Вроде бы жизнь стала налаживаться, перестали от меня в поселке люди, как от чумы, шарахаться, вон Павел, когда тут, нет-нет да и зайдет… И ты снова хочешь мою жизнь загубить? Ладно, раньше не знала, кто ты такой на самом деле, а теперя? Да я со страху в твоей берлоге помру! Хоть я ни в чем таком перед Советской властью не виноватая, но во второй раз и мне не простят, что с тобой снова связалась… Уходи, Ростислав, от греха подальше! Видать, не судьба нам быть вместе.

– Не любила ты меня, Александра, – только и вымолвил он.

– А и себя-то никогда не любила, родный, – вздохнула она, вытирая кончиком платка слезы в уголках глаз. – Такая уж каменная уродилась.

– Отчего бабка Сова умерла? – спросил он.

– От чего люди умирают? Кто от болезней, кто на войне, а Сова от старости. Какая ни на есть была хорошая колдунья, а больше, чем бог годов отпустил, и себе не наколдовала. И так, слава богу, лет девяносто прожила.

– А Тимаш жив?

– Как молоденький, от магазина до буфета бегает, и нос вечно красный! Этого и года не берут, видно, с самим чертом повязался… Бахвалится, что он Андрею Ивановичу помогал и этому… Кузнецову.

– Не объявлялся здесь Кузнецов?

– Слыхала, что он погиб в неметчине. А коли и жив бы был, что ему здесь делать? Тонька с Казаковым в Великополе, Вадька, наверное, его забыл.

– Сынок-то не пошел по батькиным следам?

– Вадька-то? В артисты записался… – усмехнулась Александра. – И смех и грех! Сколь здесь живу, ни одного еще артиста в Андреевке не было.

– Костя Добрынин, говоришь, на стеклозаводе работает? Кем?

– Не связывайся с ним, Ростислав, тут же на тебя заявит…

– Жалеешь меня? – усмехнулся он.

– Не чужой ты мне.

– Ночью уйду я, – опустив голову, сказал Карнаков.

– Вроде ты умный, сильный, Ростислав, за что и был мне люб, а вот жизнь свою так и не смог по человечески устроить, – раздумчиво заговорила Александра. – Неужто то, что ты делаешь, стоит того, чтобы такую вот волчью жизнь вести?