А мама все прыгает. Она обнимает свою знаменитость, обнимает Дика Кларка. Одна заколка сползла, еле держится на волосах и бьет маму по щеке. Мама обнимает меня и скачет, и моя голова от этого подпрыгивает вверх-вниз, поэтому мне приходится тоже скакать вместе с мамой.
И я счастлива. Я улыбаюсь и хватаю маму за руки, и мы с ней скачем вместе. Потом я отпускаю ее, вскидываю руки вверх, и зал ревет еще громче.
Я не думаю ни про ковролин, ни про фотоаппарат, ни про поездку в Китай.
Я счастлива, потому что в тот самый миг, когда Дик Кларк сказал: «Поехали!», ко мне как будто протянулась невидимая рука и сорвала с меня вуаль. И почти минуту я понимала все.
Когда у тебя перед глазами не болтается эта штуковина, минуты вполне хватает, чтобы очень многое понять.
Я поняла, что когда ты взял наш ключ из пожарного рукава, когда ты оставлял мне записки, когда ты крал туфли Ричарда и копилку Джимми — ты уже прочел мое письмо. Ты читал его много раз, хотя я его еще не написала.
Вот откуда ты узнал, где ключ, еще до того как спросил об этом. Оттуда же, откуда узнал и все остальное. Из моего письма. Из письма, которое ты попросил меня написать. Из письма, которое я тебе напишу.
«Но это невозможно! — взвыл мой мозг. — Ты говоришь, что человек, который смеется, прочитал письмо, которое ты еще даже не написала! Это же абсурд! Это противоречит здравому смыслу!»
Здравый смысл — это просто прозвище, которое мы даем своей привычке мыслить так, а не иначе.
Путешествия во времени возможны.
Ты пришел спасти Сэла. И наконец — наконец! — я поняла.
«Дик Кларк не стареет». Я вспомнила, что Маркус сказал про мое путешествие в кино на машине времени: если бы я его совершила в шестьдесят два года, контролер бы меня не узнал.
Да я бы небось и сама себя не узнала.
Дик Кларк, может, и не стареет. Но мы-то все состаримся. Я состарюсь. Сэл состарится — благодаря тебе. И Маркус тоже.
«Пожалуйста, отдай мне письмо сама, — говорилось в твоей записке. — Где меня найти, ты знаешь».
Я вспомнила облезлую металлическую дверь рядом с гаражом и подумала: «Да, я знаю». Потому что ты все-таки можешь прочесть мое письмо. Маркус может прочесть мое письмо. И когда он прочтет его, он поймет, что видел себя вернувшимся сюда. Видел до того, как отправился в путь. Вот зачем мне писать это письмо.
И потом, в невесть каком году — в год горячего пара, в год купола, — Маркус вернется сюда. Ты вернешься сюда. Ты вернешься сюда с бумажными квадратиками во рту. Когда мы встретимся, это будешь уже не ты, — но ты сделаешь то, ради чего придешь. Ты спасешь Сэла. Ты уже его спас.
Маркус — это и есть волшебная нить. Ты — человек, который смеется. Ты — Маркус. Маркус — человек, который смеется. Точнее, станет им, когда состарится.
«Все это полный бред!» — проорал мой мозг.
«Но все это правда», — ответила я.
Как я уже сказала, это длилось не дольше минуты. Точнее, пятьдесят пять секунд. Потому что ровно за столько секунд мама отгадала шесть категорий и выиграла десять тысяч долларов.
И вот мы с мамой вместе на сцене и прыгаем, прыгаем, пока нам не говорят спуститься в зал.
Фламандский узел
Домой мы едем на автобусе, потому что мы решили, что это будет суперкруто — поехать домой на автобусе, зная, что у тебя куча денег и ты можешь в любой момент взять такси. И это правда суперкруто. Мы с Сэлом почти не ничего не говорим, но дружно заваливаемся на поворотах, как раньше, когда мы были маленькие и верили, что от этого автобус может перевернуться.
Заработав свои десять тысяч, мама сыграла еще один блиц, но на этот раз ей попалась другая знаменитость.
— Он не был туп как пробка, — говорит мама в автобусе, — но и умом не блистал.
Они проиграли. Но у мамы остаются ее десять тысяч и еще денежный приз — две тысячи сто долларов.
— Не так уж плохо для дневного заработка, — улыбается она мне. — Даже, можно сказать, совсем неплохо.
Мы заходим в подъезд. Луиза спешит домой — ей пора переодеваться в медсестринскую форму и ехать на работу.
— Хочешь посмотрим телек? — спрашивает Сэл.
— Хочу, — говорю я, — но только не сегодня.
Дома мама ставит пластинку, и они с Ричардом кружат по гостиной, а я сижу на тахте и просто смотрю на них и улыбаюсь во весь рот.
Потом иду к себе, плотно закрываю дверь и достаю из-под кровати коробку. Наверху лежит большой конверт для мамы — неделю назад Ричард отдал мне его на хранение. А под конвертом — мой подарок Ричарду ко дню рожденья.
Мама в кухне — готовит начинку для мексиканских пирожков-такос, делает торт из коржей и время от времени вскрикивает:
— Хо-хо! Мы богачи!
Я пишу фломастером на мамином конверте: «Лично мне ковролин и даром не нужен. Луиза говорит, в нем заводятся пылевые клещи».
Я делаю лягушку-оригами для Ричарда и сажаю ее на коробочку с подарком.
Делаю лягушку-оригами для мамы и сажаю на конверт.
Обожаю делать лягушек-оригами.
Пора ужинать. Мы едим такое. Поем «С днем рожденья тебя». Режем торт.
Я вручаю маме ее конверт.
— Что это? — спрашивает она. — Сегодня не мой день рожденья!
Она радуется лягушке. Читает мою записку про ковролин и пылевых клещей и подозрительно смотрит на меня. Она вскрывает конверт. Он битком набит бланками заявлений о приеме на юридические факультеты разных университетов.
Она смотрит на бланки.
— Но как же… я же не могу…
Потом она откидывается на спинку стула. И говорит:
— Обалдеть.
Это и был наш тайный план. Наш с Ричардом.
Я вручаю Ричарду его подарок. Он любуется лягушкой и ставит ее на столик рядом с маминой, так, чтобы лягушки касались друг друга лапками. Он открывает коробочку. В ней два ключа — один от подъезда, другой от квартиры. Я сделала для них кольцо из двух веревочек, крепко-накрепко связанных фламандским узлом. Он, конечно, умеет его развязывать. Но вряд ли станет.
Исчезающее
Наутро я встаю рано, отрезаю себе на завтрак большущий кусок Ричардова деньрожденного торта и сажусь писать письмо. Я пишу его в тетради с облачками на обложке, которую мама подарила мне на Рождество. В начале второй страницы до меня доходит, как это страшно — получить такое письмо. И вот тут мне становится по-настоящему жаль Маркуса.
Такому письму не обрадуешься. Да, для Маркуса будет большим облегчением узнать, что он вовсе не был случайной причиной смерти человека, который смеется, — твоей смерти. И это хорошо. Но в то же время он поймет, что видел свою собственнуюсмерть — а это, должно быть, немыслимо тяжело. И еще он узнает, что ему предстоит разгадать тайну путешествий во времени, путешествий, в которые невозможно поверить. Конечно, он главный герой этой истории. Но счастливого конца у нее не будет.
Я начинаю с самого начала, с осени, когда ты впервые появился на нашей улице. Я думаю обо всем, что ты делал, — как ты стоял на углу, как пинал воздух, тренируясь, как бормотал себе под нос: «Книга, пакет, карман, туфля». На все на это были свои причины.
На все, кроме одного. Я не понимаю, почему ты лежал на земле, засунув голову под почтовый ящик.
Почему? Зачем? Мальчишки вечно стучали по этому ящику, неужели это тебя не раздражало?
Я отрываю взгляд от тетради. Затем быстро одеваюсь, натягивая свитер прямо поверх пижамы. Оставляю записку на кухонном столе, хватаю свои ключи и тихонько выскальзываю за дверь, пока мама с Ричардом не проснулись.
Утро почти что теплое. На углу ни души, и это очень хорошо, потому что я, наверное, выгляжу не совсем нормально, когда навзничь ложусь на тротуар и просовываю голову под почтовый ящик. Это оказалось не так просто, как я думала.