«Именно так. Это произойдет со дня на день. Но я не могу сказать ему об этом. Я продолжаю улыбаться этой обнадеживающей лживой улыбкой, хотя мне бы лучше попрощаться со своим добрым другом. Я никогда не смогу привыкнуть к тому, что мои пациенты умирают».
«Надеюсь, никто не привыкнет, — вздохнул Фрейд. — Надежда жизненно необходима, а кто, кроме нас, может дарить ее? По мне, это самое сложное в работе врача. Иногда меня одолевают серьезные сомнения: а способен ли я вообще на это? Смерть настолько могущественна. Наши лекарства ничтожны, особенно в неврологии. Хвала господу, я почти завязал с этой практикой. Мне противна их одержимость установлением очага поражения. Слышал бы ты, как Вестфол и Мейер сцепились на обходе по поводу того, где же именно в мозгу обосновалась раковая опухоль, — и это прямо на глазах у пациента ! Но, — на секунду замолчал он. — Кто бы говорил… Только шесть месяцев назад, когда я работал в невропатологической лаборатории, я был счастлив, как дитя, получив мозг младенца и определив точное местонахождение патологии — это был мой триумф! Может, я становлюсь слишком циничным, но я все сильнее убеждаюсь в том, что наши диспуты о локализации очагов поражения заглушают истинную правду: что наши пациенты умирают, а мы, доктора, раз за разом расписываемся в своем бессилии».
«И еще, Зиг, очень жаль, что студенты таких терапевтов, как Вестфол, никогда не научатся облегчать страдания умирающим».
Мужчины какое-то время ехали в тишине, их фиакр раскачивался на сильном ветру. Дождь снова усилился, и капли его стучали по крыше экипажа. Брейер хотел дать своему юному другу какой-нибудь совет, но не спешил с этим, зная о чувствительности Фрейда, и тщательно подбирал слова.
«Зиг, позволь мне сказать тебе кое-что. Я знаю, как расстраивает тебя необходимость заниматься практической медициной. Это, наверное, воспринимается как поражение, как необходимость довольствоваться меньшим. Вчера в кафе я не мог не услышать, как ты ругаешь Брюк-ке как за отказ в поддержке, так и за совет отказаться от амбиций по поводу научной карьеры в университете. Но не вини его за это! Я знаю, какого он высокого мнения о тебе. Он сам говорил о том, что ты лучший из всех студентов, кого ему доводилось учить».
«Но почему он тогда не хочет помочь мне пробиться?»
«Пробиться куда, Зиг? Занять место Экснера или Фляйшля, если они когда-нибудь уйдут на покой? За сотню гульденов в год? Исследовательская работа — это дело для богатых. Ты не сможешь прожить на такую стипендию. А как ты собираешься помогать родителям? Ты еще лет десять не сможешь позволить себе жениться. Может, Брюкке не был особо сдержан в выражениях, но он был прав, когда говорил тебе, что твой единственный шанс продолжить заниматься исследованиями — это женитьба ради большого приданого. Когда шесть месяцев назад ты сделал предложение Марте, зная, что за ней приданого нет, ты — а не Брюкке — определил свое будущее».
Прежде чем ответить, Фрейд на мгновение прикрыл глаза.
«Мне больно слышать тебя, Йозеф. Я всегда чувствовал, что ты не одобряешь мой выбор».
Брейер знал, как трудно было Фрейду говорить с ним откровенно, — с ним, с человеком на шестнадцать лет старше, который был ему не только другом, но и его учителем, его отцом, его старшим братом. Он дотянулся до руки Фрейда.
«Это не так, Зиг! Совсем не так! Мы не сошлись во взглядах лишь в вопросе времени. Я знал, что у тебя и так впереди еще много тяжелых лет учебы, чтобы взваливать на себя еще и заботы о невесте. Но что касается самой Марты, я видел ее лишь раз, на вечеринке перед отъездом ее семьи в Гамбург, и она мне сразу понравилась. Она напомнила мне Матильду в ее возрасте».
«Это не удивительно. — Голос Фрейда стал тише. — Твоя жена всегда была для меня идеалом. С тех пор как я познакомился с Матильдой, я начал искать себе жену, похожую на нее. Йозеф, скажи мне правду — всю правду, — а если бы Матильда была бедна, взял бы ты ее в жены?»
«Правда, Зиг, заключается в том, — и не стоит ненавидеть меня за этот ответ, ведь это было четырнадцать лет назад, времена меняются, — что тогда я сделал бы все, что потребовал бы отец».
Фрейд, не произнеся ни слова, достал одну из своих дешевых сигар и предложил ее Брейеру, который, как обычно, отказался.
Когда Фрейд закурил, Брейер продолжил: «Зиг, мне знакомы твои чувства. Ты — это я. Ты — это я десять, одиннадцать лет назад. После того как Опползер, декан кафедры медицины, скоропостижно скончался от тифа, моя университетская карьера закончилась так же внезапно, так же жестоко, как и твоя. Я тоже считал себя парнем, подающим большие надежды. Я ожидал, что стану его преемником. Я должен был стать его преемником. Все это знали. Но вместо меня выбрали человека, который не был евреем. И, как и тебя, меня заставили довольствоваться меньшим».
«Тогда ты должен знать, каким раздавленным я себя чувствую, Йозеф. Это нечестно! Посмотри, кто властвует на кафедре медицины — Нотнагель, эта скотина! А кафедра психиатрии — Мейнерт! Разве я глупее их? Я мог бы совершить великие открытия!»
«И ты сделаешь это, Зиг. Одиннадцать лет назад я перенес свою лабораторию, своих голубей к себе на дом и продолжил заниматься исследованиями. Это вполне возможно. Но этим никогда нельзя будет заниматься в университете. И мы оба знаем, что дело не только в деньгах. Антисемиты с каждым днем бесчинствуют все сильнее. Ты читал статью в утреннем выпуске NeueFreiePresse о том, как банды неевреев врывались на лекции и вышвыривали евреев из аудиторий? Теперь они грозятся срывать занятия, которые ведут профессора-евреи. А статью о том, как в Галиции судили еврея, обвиняемого в ритуальном убийстве ребенка-христианина? Они всерьез утверждали, что кровь христианина требовалась ему для того, чтобы приготовить тесто для мацы. Ты можешь в это поверить? Тысяча восемьсот восемьдесят второй год, а это никак не кончится! Это пещерные люди, дикари, прикрывающиеся тонюсенькими шкурами христианства. Вот почему у тебя не может быть будущего в университете! Брюкке, разумеется, отрицает, что он подвержен этому предрассудку, но кто знает, что он думает на самом деле. Я-то знаю: в частной беседе он заявил мне, что в конце концов антисемитизм разрушит твою научную карьеру».
«Но я рожден для исследовательской работы, Йозеф. Я, в отличие от тебя, не способен к занятиям практической медициной. Твоя интуиция на диагнозы известна на всю Вену. Я лишен этого дара. До конца дней своих я останусь лекарем-подмастерьем, Пегас, вынужденный тянуть плуг».
«Зиг, нет тех умений, которые я не мог бы передать тебе».
Фрейд откинулся назад, где свет не мог достать его, и он был благодарен охватившей его темноте. Никогда не был он так откровенен ни с Йозефом, ни с кем-либо еще, кроме Марты, которой он каждый день отправлял письма с самыми сокровенными своими мыслями и чувствами.
«Но, Зиг, не стоит возводить поклеп на медицину. Ты действительно циничен. Посмотри, насколько мы продвинулись вперед за последние двадцать лет — хотя бы в области неврологии. Вспомни паралич, вызванный отравлением свинцом, или бромидный психоз, или церебральный трихинеллез. Двадцать лет назад это были тайны, покрытые мраком. Наука развивается медленно, но каждые десять лет мы побеждаем очередную болезнь».
Повисла долгая пауза, которую первым нарушил Брейер:
«Давай сменим тему. Я хочу кое-что у тебя спросить. У тебя сейчас много студентов. Тебе когда-нибудь приходилось слышать о студенте из России по имени Женя Саломе?»
«Женя Саломе? Не думаю. А в чем дело?»
«Сегодня ко мне приходила его сестра. Странная была встреча». Фиакр въехал в небольшие въездные ворота на Бекерштрассе, 7 и закачался на рессорах от резкой остановки. «Вот мы и приехали. Я расскажу тебе об этом дома».
Они оказались во внушительном, мощенном булыжником внутреннем дворике шестнадцатого века, окруженном высокими, увитыми плющом стенами. На каждой стороне над открытыми арками на уровне земли, поддерживаемыми величественными пилястрами, поднимались в пять рядов большие сводчатые окна, разделенные деревянными рамами на дюжину мелких окошек. Когда двое мужчин приблизились к главному входу, портье, неусыпный страж, выглянул в стеклянный глазок в двери своего обиталища и бросился отпирать дверь, приветствуя пришедших поклоном.
