«Это была моя последняя остановка, — сказал Ницше, выпрямившись на стуле. — Вся моя жизнь превратилась в путешествие, и мне начинает казаться, что мой единственный дом, единственное родное место, куда я всегда могу вернуться, — это моя болезнь».

С этим парой слов не отделаешься, подумал Брейер. «Тогда, профессор, давайте сразу перейдем к вашей болезни».

«Не хотели ли бы вы сначала ознакомиться с этими документами? — спросил Ницше, вытаскивая из портфеля тяжелую папку, набитую бумагами. — Я был болен чуть ли не всю свою жизнь, но последние десять лет стали самыми тяжелыми. Здесь полные отчеты обо всех моих предыдущих консультациях. Вы позволите?»

Брейер кивнул, Ницше открыл папку и выложил перед Брейером все ее содержимое: письма, больничные карты, результаты анализов.

Брейер просмотрел первую страницу со списком из двадцати четырех терапевтов и дат всех консультаций. В этом списке Брейер увидел нескольких выдающихся швейцарских, немецких и итальянских врачей.

«Некоторые из этих имен мне знакомы. Все — великолепные специалисты! Здесь есть трое — Кесслер, Турин и Кениг, — с которыми я хорошо знаком. Они учились в Вене. Как вы понимаете, профессор Ницше, было бы неразумно не принимать во внимание наблюдения и выводы этих великих людей, — но и начинать с этого было бы в корне неправильно. Слишком сильный авторитет, мнения и выводы большого количества престижных врачей оказывают угнетающее влияние на синтетические возможности человеческого воображения. Именно поэтому я предпочитаю прочитать пьесу, прежде чем посмотреть спектакль и до того, как ознакомлюсь с рецензиями. Разве вы сами не сталкивались с таким в своей работе?»

Ницше был явно удивлен. «Хорошо, — подумал Брейер. — Профессор Ницше должен увидеть, что я не похож на всех остальных терапевтов. Он не привык к врачам, обсуждающим психологические конструкты или со знанием дела расспрашивающим о его работе».

«Да, — ответил Ницше. — Это важный принцип моей работы. Я занимаюсь философией. Моей первой должностью, моей единственной должностью была должность профессора психологии в Базеле. Меня особенно интересуют философы, жившие и трудившиеся до Сократа, при работе с которыми мне представлялось исключительно важным обращаться к первоисточникам. Переводчики и толкователи всегда безбожно врут, — разумеется, безо всякого злого умысла, но они не в состоянии выйти ни за рамки своего исторического периода, ни за пределы автобиографического контекста».

«Но разве нежелание отдавать дань уважения переводчикам не создает человеку проблемы в обществе академических философов?» У Брейера появилась уверенность. Консультация шла по правильному курсу. Он успешно справлялся с процессом убеждения Ницше в том, что он, его новый доктор, был родственной душой с родственными интересами. Судя по всему, соблазнить профессора Ницше будет не так уж и трудно — а Брейер рассматривал это именно как соблазнение, вовлечение пациента в отношения, которых он не искал, для того чтобы оказать ему помощь, о которой он не просил.

«Создает проблемы? Не то слово! Я был вынужден отказаться от профессорского портфеля три года назад по причине болезни — той самой болезни, которая привела меня к вам. Но даже когда я прекрасно себя чувствовал, мое недоверие по отношению к толкователям в конце концов сделало меня нежеланным гостем за столом, где происходят академические дискуссии».

«Но, профессор Ницше, если ни один переводчик не может выйти за рамки автобиографических данных, как же вы сами избегаете этого недостатка?»

«Во-первых, — ответил Ницше, — следует осознать, что такого рода недостаток имеет место быть. Во-вторых, вы должны научиться видеть себя со стороны, — хотя иногда, увы, болезнь искажает мою перспективу».

От Брейера не укрылось, что именно Ницше не позволял их разговору уйти далеко в сторону от болезни, которая, в конце концов, была raisond'etre[4] их встречи. Был ли в его словах прозрачный упрек? «Не лезь из кожи вон, Йозеф, — напомнил себе врач. — Не стоит гнаться за доверием пациента к терапевту; оно станет закономерным результатом профессионально проведенной консультации». Йозеф был чересчур самокритичен в некоторых вопросах, но в том, что касается уверенности в своей компетентности как терапевта, он был о себе самого высокого мнения. «Нельзя потакать, нельзя опекать, нельзя плести интриги, нельзя хитрить, — подсказывал ему инстинкт. — Просто занимайся своим делом, используй свой профессионализм — все как обычно».

«Но давайте вернемся к нашей проблеме, профессор Ницше. Я хотел сказать, что я бы предпочел услышать историю болезни и провести обследование до того, как я ознакомлюсь с вашими документами. Затем, когда вы придете в следующий раз, я предоставлю вашему вниманию максимально полный синтез информации по всем источникам».

Брейер положил перед собой пачку чистой бумаги. «В вашем письме было несколько слов о вашем самочувствии: вы пишете, что как минимум десять лет вас мучили головные боли и визуальные симптомы; что болезнь редко отпускает вас; что, по вашим словам, вам некуда скрыться от нее. И теперь я узнаю, что до меня этой проблемой занимались двадцать четыре терапевта — и все безуспешно. Это все, что я о вас знаю. Итак, начнем? Во-первых, расскажите мне все о вашем заболевании своими словами».

МУЖЧИНЫ РАЗГОВАРИВАЛИ СОРОК МИНУТ. Брейер, сидя на кожаном стуле с высокой спинкой, делал пометки. Ницше, иногда замолкающий, чтобы Брейер успевал записывать за ним, сидел на таком же кожаном стуле, таком же удобном, как первый, но несколько меньшем по размеру. Как и большинство терапевтов своего времени, Брейер предпочитал, чтобы пациенты смотрели на него снизу вверх.

Брейер подробно и методично оценивал клиническое состояние пациента. Внимательно прослушав свободное описание болезни пациентом, он принимался за систематическое исследование каждого отдельного симптома:

когда он появился впервые, как менялся с течением времени, как реагирует на терапевтические методы. Третьим этапом было обследование каждой системы тела. Начиная с макушки, Брейер спускался до самых пят. Сначала голова и нервная система. Он начинал с вопросов о функционировании всех двенадцати черепных нервов, ответственных за обоняние, зрение, движения глаз, слух, работу и чувствительность лицевых мышц, движения и чувствительность языка, глотание, равновесие, речь.

Переходя к телу, Брейер проверял по очереди каждую функциональную систему органов: дыхательную, сердечно-сосудистую, желудочно-кишечную и мочеполовую. Этот подробный обзор органов стимулировал память пациента и являлся гарантией того, что ни одна деталь не пропущена: Брейер никогда не позволял себе отказаться от какого-либо этапа опроса, даже если был полностью уверен в диагнозе.

Далее он переходил к составлению подробной медицинской истории пациента: его здоровье в детстве, здоровье его родителей и сиблингов[5], изучение других аспектов его жизни — выбор профессии, общественная жизнь, служба в армии, переезды, пристрастия в пище, предпочитаемые способы проведения досуга. И, наконец, Брейер предоставлял свободу своей интуиции и полагался на нее в выборе дальнейшего направления на основе уже полученных данных. Так, на днях, столкнувшись со сложным случаем респираторного нарушения, он смог поставить правильный диагноз — диафрагмальный трихинеллез, — докопавшись до того, насколько ответственно подходила его пациентка к приготовлению копченой свинины.

Все то время, что заняла эта процедура, Ницше оставался предельно внимателен, встречая одобряющим кивком каждый вопрос Брейера. Это ничуть не удивило Брейера. Он еще ни разу не встречал пациента, который бы не испытывал тайное удовольствие от столь подробного изучения своей жизни. И чем пристальнее было внимание, тем больше это нравилось пациенту. Удовольствие от пребывания под наблюдением так глубоко укоренилось в человеке, что Брейер был уверен, что самое страшное в старости: горечь утрат, смерть друзей — это отсутствие пристального внимания, это ужас перед жизнью без свидетелей.