«Меня интересует тема „вторых отцов“. Расскажите мне поподробнее».

«Он стал для меня великим учителем жизни. Всем было известно, что он собирается сделать меня своим преемником. Я был лучшим претендентом и должен был занять его кресло. Но этого не произошло. Может, я сам ничего для этого не сделал. Был назначен другой человек, выбранный из политических соображений, а может, и из-за религиозных. Мне там места больше не было, так что я перенес свою лабораторию со всеми моими подопытными голубями домой и посвятил все свое время индивидуальной практике. Это, — грустно подытожил Брейер, — стало концом перспективной университетской карьеры исключительно одаренного парня».

«Вы сказали, что сами для этого ничего не сделали. Что вы имели в виду?»

Брейер бросил удивленный взгляд на Ницше: «Какая трансформация — из философа в клинициста! У вас уши врача. Ничего не пропускаете. Я вставил эту фразу, потому что я знаю, что должен быть до конца честным. Да, эта рана все еще болит. Я не хотел говорить об этом, но именно за эту фразу вы и ухватились».

«Вот видите, Йозеф, как только я хочу, чтобы вы рассказали мне о чем-то против вашей воли, вы тотчас решаете, что вам будет лучше взять ситуацию в свои руки, умаслив меня комплиментом. Ну что, будете еще спорить с тем, что борьба за власть является важной частью наших отношений?»

Брейер откинулся на спинку стула: «О, опять это». — Он отмахнулся: «Давайте не будем снова возвращаться к этому спору. Прошу вас, давайте продолжим. — Он помолчал, а потом добавил: — Подождите, я хочу еще кое-что сказать: если вы не допускаете проявления позитивных эмоций, то вы сталкиваетесь с тем, что тот самый тип отношений, который вы предсказывали, вы и видите перед собой in vivo[13]. Это неправильная наука — вы подтасовываете факты».

«Неправильная наука? — Ницше задумался, а потом кивнул головой. — Вы правы! Обсуждение закрыто! Давайте вернемся к вопросу о том, как вы ничего не сделали для своей собственной карьеры».

«Ну, примеров тому — масса. Я затягивал с написанием и публикацией научных статей. Я отказывался от предварительных мероприятий, необходимых для занятия должности. Я не принимал членство в нужных медицинских ассоциациях, не участвовал в деятельности университетских комитетов, не налаживал нужные политические связи. Я не знаю почему. Может, здесь как раз появляется та самая проблема власти. Может, я уклонился от сражения с конкурентами. Мне было проще сражаться с загадкой системы равновесия голубей, чем с другим человеком. Мне кажется, что эти мои проблемы с соревнованием и порождают ту боль, что появляется, когда я думаю о Берте с другим мужчиной».

«Йозеф, а может быть, вам казалось, что исключительно одаренному парню не пристало потом и кровью вырывать путь к вершине».

«Да, об этом я тоже думал. Но, как бы то ни было, так подошла к концу моя университетская карьера. Это была первая смертельная рана, первый удар по мифу об исключительно одаренном парне».

«Итак, тогда вам было двадцать девять. В сорокалетие — второй кризис?»

«Еще более глубокая рана. Когда мне исполнилось сорок, я расстался с идеей, что способен на все. Внезапно я понял одну из прописных истин жизни: время невозможно повернуть назад, жизнь моя кончается. Разумеется, я знал это и раньше, но осознание этого в сорок стало совершенно новым опытом. Теперь я понимаю, что фраза „исключительно одаренный парень“ была всего лишь походным знаменем, что „одаренность“ — это иллюзия, а „исключительность“ бессмысленна и что я сам шагаю в ногу со всеми остальными людьми по дороге к смерти».

Ницше энергично покачал головой: «Вы называете ясный взор раной? Посмотрите только, что вы узнали, Йозеф: что время необратимо, что содеянного не вернешь. Такие озарения достаются лишь счастливчикам!»

«Счастливчикам? Странно вы говорите. Я понимаю, что приближается смертный час, что я — бессильное ничтожество, что жизнь не имеет ни смысла, ни цели, — и вы называете это везением?»

«Тот факт, что содеянного не вернешь, не означает, что воля к действию бессильна. Потому что, слава богу, бог умер, — и это не значит, что существование не имеет смысла. Все мы смертны, — и это не значит, что жизнь не имеет ценности. Я когда-нибудь научу вас этому. Но мы уже много поработали сегодня — может, слишком много. Пожалуйста, перед нашей завтрашней встречей вспомните наш разговор. Помедитируйте на него!»

Удивленный неожиданным завершением их беседы, Брейер взглянул на часы и увидел, что у них оставалось еще десять минут. Но он не стал возражать и покинул комнату с облегчением школьника, отпущенного с урока раньше времени.

ВЫДЕРЖКИ ИЗ ЗАМЕТОК ДОКТОРА БРЕЙЕРА В ИСТОРИИ БОЛЕЗНИ УДО МЮЛЛЕРА,

7 ДЕКАБРЯ 1882 ГОДА

Терпение, терпение, только терпение. Впервые я понял смысл и цену этого слова. Я должен думать о своей далекой цели. Все дерзкие преждевременные шаги в этой области заканчиваются неудачей. Думай о начале партии в шахматы. Составляй комбинации медленно и систематизированно. Построй надежный центр. Не передвигай фигуру больше одного раза. Не выводи ферзя раньше, чем нужно!

И это работает! Большим шагом вперед сегодня стал переход к именам. Он чуть не задохнулся от моего предложения. Я едва смог сдержать смех. При всем своем свободолюбии он в душе венец, который любит свои регалии — равно как и свою беспристрастность. После того как я несколько раз назвал его по имени, он стал отвечать мне тем же.

Это изменило саму атмосферу сеанса. Всего через несколько минут он чуть-чуть раскрылся. Он заметил, что кризисов ему пришлось пережить больше, чем хотелось бы, и что на сорок он себя чувствовал еще в двадцать. Я не стал развивать эту тему — пока! Но я должен к этому вернуться.

Может, на данный момент мне лучше оставить попытки помочь ему — пусть он пытается помочь мне, а я буду плыть по течению. Чем я буду искреннее, чем меньше буду пытаться манипулировать им, тем лучше. У него, как у Зига, взгляд как у орла, так что от него не укроется малейшее лицемерие.

Очень стимулирующая сегодня получилась беседа, как в старые добрые времена на уроках философии у Брентано. Иногда меня просто затягивало. Но была ли она продуктивной? Я снова перечислил ему мои проблемы: старение, близость смерти, бесцельность — все свои болезненные переживания. Его явно заинтриговал мой старый рефрен про «исключительно одаренного парня» — странно. Я не уверен, что я понимаю, что у него на уме, — если вообще что-то есть!

Сегодня я начал понимать его методику. Так как он уверен в том, что одержимость Бертой служит для того, чтобы отвлечь мое внимание от этих экзистенциальных проблем, он стремится поставить меня перед их лицом, раздуть их до неимоверных размеров, может, даже заставить меня испытывать больший дискомфорт. Так что он весьма резок, и поддержки от него не дождешься. Зная его, удивляться здесь нечему.

Кажется, он думает, что на меня подействует метод философских рассуждений. Я пытаюсь объяснить ему, что меня это совсем не трогает. Но он, как и я, постоянно экспериментирует и импровизирует в поиске новых методов. Его очередная сегодняшняя методологическая инновация: попытка адаптировать мою методику «чистки дымоходов». Мне странно чистить их, а не наблюдать за процессом, — странно, но не неприятно.

Что же действительно неприятно, что действительно раздражает — так это его напыщенность, которая постоянно вылезает наружу. Сегодня он заявил мне, что собирается рассказать мне о смысле жизни и ее ценности. Только не сейчас! Я к этому не готов!

ВЫДЕРЖКИ ИЗ ЗАПИСЕЙ ФРИДРИХА НИЦШЕ ПО ДЕЛУ ДОКТОРА БРЕЙЕРА, 9-14 ДЕКАБРЯ 1882 ГОДА

Наконец-то! Беседа, достойная моего внимания, — беседа, доказывающая правильность большинства моих предположений. Этот человек совершенно придавлен к земле — своей культурой, своим положением, статусом, семьей — так, что он никогда не знал собственной воли. Конформизм впитался в каждую его клеточку: когда я заговорил о выборе, он казался изумленным, словно бы я говорил на каком-то незнакомом языке. Может, именно конформизм так связывает евреев: внешние преследования заставляют людей сплотиться настолько тесно, что ничто индивидуальное просто не может проявиться.