ЛЕОПОЛЬД БРЕЙЕР 1791-1872

Возлюбленный учитель и отец

Не забыт сыновьями

БЕРТА БРЕЙЕР 1818-1845

Возлюбленная жена и мать

Скончалась в расцвете молодости и красоты

Брейер взял каменную вазочку с мраморной плиты, вытащил оттуда засохшие цветы, привезенные в прошлом месяце, и аккуратно поместил в нее свежие цветы, полностью распустив бутоны. Положив по небольшому гладкому камешку на могильную плиту родителей и памятник брата, он склонил голову и стоял, погруженный в молчание.

Ницше, уважая одиночество Брейера, вышел на дорожку и пошел вдоль вереницы гранитных и мраморных могильных камней. Вскоре он добрался до владений богатых венских евреев — Голдсмитов, Гомперцов, Олтманов, Вертеймеров, которые в смерти, как и при жизни, стремились слиться с венским христианским обществом. Большие мавзолеи, под крышами которых лежали целые семьи, вход в которые был закрыт массивной, сваренной из железа решеткой, увитой железными же виноградными лозами, охраняли искусно выполненные траурные статуи. Потом он увидел массивные памятники, на которых стояли не зависящие от вероисповедания ангелы; их протянутые руки умоляли, как представлял себе Ницше, о внимании и памяти.

Десять минут спустя с ним поравнялся Брейер: «Вас было легко найти, Фридрих. Я слышал ваше бормотание».

«Я развлекаюсь сочинением скверных стишков во время прогулки. Вот послушайте, — сказал он, когда Брейер зашагал с ним в ногу, — мое последнее творение:

Хоть ни видеть, ни слышать не могут камни,

Каждый тихонько плачет: «Меня запомни. Меня запомни».

И, не дожидаясь ответа Брейера, спросил: «Кто был этот Адольф, третий Брейер, лежащий с вашими родителями?»

«Адольф был моим единственным братом. Он умер восемь лет назад. Моя мать, как мне сказали, умерла, рожая его. Бабушка переехала в наш дом, чтобы заниматься нашим воспитанием, но она давно умерла. Теперь, — тихо сказал Брейер, — их больше нет в живых, и на очереди я».

«А что это за камешки? Как я вижу, здесь множество памятников безо всяких камешков».

«Это старинный еврейский обычай — просто знак почтения к покойному, знак памяти»^

«Знак для кого? Простите меня, Йозеф, если я перехожу грани дозволенного».

Брейер засунул руку за воротник и ослабил узел галстука: «Нет, все в порядке. На самом деле вы задаете такие же бунтарские иконоборнические вопросы, Фридрих. Как странно смущенно поеживаться по той же причине, по которой ты всегда заставлял ежиться других! Но ответить мне нечего. Я оставляю эти камешки ни для кого. Не для показухи — чтобы остальные видели. У меня нет родственников, никто, кроме меня, не приходит на эту могилу. Не из-за предрассудков или страха. И, разумеется, не в качестве залога за последующее вознаграждение: с самого детства мне казалось, что жизнь — это вспышка между двумя абсолютно идентичными пустотами, темнотой до рождения и темнотой после смерти».

«Жизнь — вспышка в пустоте. Хороший образ, Йозеф. Тогда не кажется ли тебе странным, что мы постоянно думаем о второй и никогда не задумываемся о первой?»

Брейер с пониманием кивнул и через какое-то время продолжил: «Но камешки. Вы спросили, кому я их оставляю. В конце концов, что я теряю? Это маленький камешек, небольшое усилие».

«И небольшой вопрос тоже, Йозеф. Я задал его только для того, чтобы обдумать значительно более важный вопрос!»

«Какой вопрос?»

«Почему вы никогда не рассказывали мне, что вашу мать тоже звали Берта!»

Брейер никак не ожидал такого вопроса. Он повернулся к Ницше: «А зачем? Я никогда не думал об этом. Я никогда не говорил вам, что мою старшую дочь тоже зовут Берта. Это не имеет никакого отношения к делу. Как я уже говорил, моя мать умерла, когда мне было три года, и я не помню ее».

«Сознательно — нет, — поправил Ницше. — Но большинство воспоминаний хранятся в подсознании. Вы, разумеется, видели книгу Хартмана «Философия бессознательного»^ Ее можно найти в любом книжном магазине».

Брейер кивнул: «Я хорошо знаю эту книгу. Мы много часов обсуждали эту книгу с моей компанией».

«В этой книге чувствуется почерк истинного гения, — но не автора, а издателя. Сам Хартман всего лишь философ-подмастерье, который просто взял и присвоил мысли Гете, Шопенгауэра и Шеллинга. Но его издателю, Дункеру, я говорю «браво !»— и Ницше подбросил свою зеленую шляпу в воздух. — Этот человек знает, как подсунуть эту книгу каждому читателю Европы. И это в девятом издании! Овербек говорил, что было продано более ста тысяч экземпляров! Можете себе представить? А я буду благодарен, даже если хотя бы одна из моих книг разойдется в двухстах экземплярах!» — Он вздохнул и вернул шляпу на место.

«Но вернемся к Хартману. Он описывает пару дюжин различных аспектов бессознательного и не оставляет сомнений в том, что большая часть нашей памяти и мыслительных процессов проходит за пределами сознания. Я согласен с ним, но только он не заходит достаточно далеко: я уверен, что трудно переоценить влияние подсознания на жизнь, реальную жизнь. Сознание подобно прозрачной коже, покрывающей существование: наметанный глаз видит ее насквозь — все примитивные процессы, инстинкты, вплоть до того самого желания властвовать.

В самом деле, Йозеф, вы сами ссылались на бессознательное вчера, когда говорили о проникновении в сны Берты. Как вы сказали — что вы получили возможность войти в самые потаенные покои, в это святилище, в котором ничто не подвластно тлению? Если ваш образ будет вечно жить в ее памяти, где же он будет прятаться в то время, как она думает о другом? Вне всякого сомнения, должен быть предусмотрен вместительный резервуар для неосознаваемых воспоминаний».

В этот момент они наткнулись на маленькую группку скорбящих, сгрудившихся вокруг навеса, закрывающего свежевыкопанную могилу. Четверо крепких кладбищенских работников на толстых канатах опустили гроб вниз, и теперь скорбящие, и стар и млад, выстроились в очередь, чтобы бросить пригоршню земли на гроб. Несколько минут Брейер и Ницше шли молча, вдыхая влажный кисло-сладкий запах свежевскопанной земли. Они подошли к развилке. Брейер коснулся руки Ницше, показывая, что им надо свернуть вправо.

«Что касается неосознаваемых воспоминаний, — подытожил Брейер, когда они уже не могли слышать стук песка по деревянной крышке гроба, — я полностью с вами согласен. На самом деле, использование гипноза в работе с Бертой принесло много доказательств их существования. Но, Фридрих, на что это вы намекаете? Неужели на то, что я люблю Берту потому, что она носит имя моей матери?»

«Не находите ли вы странным, Йозеф, что несмотря на то, что мы много часов провели в разговорах о Берте, но только сейчас вы говорите мне, что вашу мать звали так же?»

«Я не скрывал это от вас. Я просто никогда не связывал мать и Берту. Даже теперь мне это кажется натянутым и надуманным. Для меня Берта — это Берта Паппенгейм. Я никогда не думал о матери. Ее образ никогда не возникал в моей голове».

«Однако всю свою жизнь вы приносите цветы на ее могилу».

«Это наш семейный участок!»

Брейер понимал, что он был слишком упрям, но, тем не менее, был настроен говорить всю правду. Он почувствовал восхищение упорством, с которым Ницше, не жалуясь и не сдаваясь, несмотря ни на что проводит свое психологическое дознание.

«Вчера мы проработали все возможные значения Берты. Прочистка ваших дымоходов принесла множество плодов — воспоминаний. Как могло получиться так, что имя вашей матери ни разу не пришло в вашу голову?»

«Откуда мне знать? Неосознаваемые воспоминания не подвластны контролю моего сознания. Я не знаю, где они хранятся. У них своя жизнь. Я могу говорить только о том, что реально. А Берта qua (в качестве) Берты — это самое реальное, что было в моей жизни».

«Но, Йозеф, в этом-то и дело. Разве не поняли мы с вами вчера, что ваши с Бертой отношения нереальны, что это иллюзия, сотканная из образов, стремлений и тоски, которая не имеет ровным счетом никакого отношения к истинной Берте?