— А через двадцать лет мне самому будет уже за шестьдесят, и судя по моей нынешней финансовой ситуации, высока вероятность, что к тому времени я обанкрочусь и окажусь в тюрьме, — добавил Тону без тени иронии. — Ну или сныкаюсь где-нибудь на Филиппинах или в Камбодже. Проведу жизнь в бегах от правосудия.

Интересно, о чём подумал Наму после такого признания. Через двадцать лет и ему, и мне будет за пятьдесят. Его престарелая собака к тому времени помрёт, и кого тогда он будет называть семьёй, этот Наму. В пятьдесят лет уже особо не заработаешь в качестве фитнес-тренера, что же он будет делать, этот Наму. А что же в пятьдесят лет буду делать я, я сама…

Несколько дней спустя Наму принёс домой какую-то прямоугольную деревянную коробочку. Коробочка была из тех, где запросто могла бы оказаться инкрустированная золотом ручка или брошь с опалом. Внутри оказалось нечто похожее на круглый пузырёк. Он был в несколько слоёв завёрнут пузырчатой упаковочной плёнкой. Это был раствор инсулина. Старик дважды в день колол себе в живот инсулин. В кожаной сумочке кирпичного цвета, изготовленной по его индивидуальному заказу ещё в 1980-х годах, лежали наготове шприц и игла, которые он использовал в обеденное время. Это была идея Чхве Тону — заменить лекарство старика этим раствором. Здесь концентрация инсулина была в разы больше того, что он привык колоть себе всю жизнь. После подмены старик собственноручно сделает себе инъекцию, чем вызовет гипогликемический шок и в считаные минуты впадёт в кому. И все это сочтут непреднамеренным самоубийством.

Практически безболезненная смерть, как заверял Чхве Тону. Он решил, что лучшим временем для подмены будет воскресное утро, когда ни охрана, ни уборщики, ни служба парковки не выходят на работу и большая часть арендуемых помещений также закрыта. Единственному сыну и наследнику всего имущества на это время необходимо было неопровержимое алиби. Как раз на этих выходных Чхве Тону планировал принять участие в конференции в Токио. Узнав о горькой утрате, он с лёгкостью организует поспешное возвращение на родину — в этом плане Токио весьма удобен. Деревянная коробочка лежала в холодильнике рядом с контейнером с кимчхи, бутылкой молока и упаковкой яиц. Наверное, её вполне можно было бы принять за коробку с солёной рыбой. Я сама не заметила, как начала ежеминутно заглядывать в холодильник.

— Мне кажется, ему это не на пользу, — прокомментировал Наму. Он сказал это негромко, но почему-то от тона, которым он это произнёс, внутри у меня всё сжалось.

Прошло три дня. Единственное, что мне запомнилось из этих трёх дней, что у Эни случился приступ. Наму ушёл на работу, и я осталась дома одна. Я смотрела шоу талантов по телевизору. Разные талантливые люди всё носились и носились по сцене, а я ужинала рамёном, заварив себе лапшу в картонном стаканчике. Это было одно из немногих блюд, которое можно было приготовить, не открывая холодильник. Собака Наму, несмотря на то что теперь уже не могла бегать, шустро села рядом со мной. Я скормила ей несколько макаронинок. После того как собака перенесла операцию, я стала частенько угощать её чем-нибудь из своей тарелки, когда не видел Наму. Проглотив лапшу, собака, подволакивая заднюю лапу, направилась в сторону ванны, но внезапно остановилась, затряслась всем телом, и тут её задние лапы подкосились, и она упала. Язык у неё вывалился, взгляд застыл. Я беспомощно смотрела, как сереет вывалившийся язык. И почему всё это должно было случиться, когда я осталась дома одна?! Всегда в моей жизни всё не вовремя. Во мне всё бурлило от злости на преследовавшие меня несчастья.

Наму не отвечал на звонки. Пока ноги собаки сводило судорогой, я несколько раз подряд пыталась дозвониться до него, но безуспешно. Эни перестала шевелиться. За окном темнело, и я понимала, что вместе с сегодняшним днём уходит и жизнь этой собаки. Я оставалась в комнате вместе с умирающим состарившимся животным. Впервые я наблюдала смерть непосредственно рядом с собой. В шкафу лежала сумка с деньгами, в холодильнике — шприц со смертельной дозой инсулина. И всё это принадлежало Наму. Но Наму не было рядом, чтобы навсегда закрыть глаза его единственному члену семьи. И он не смог произнести последние напутственные слова. Многое в нашей жизни происходит вопреки нашим самым искренним желаниям. Эни уже испустила дух?

Пока я ждала, я вылила остатки рамёна в раковину, тщательно оттёрла губкой палочки, которыми ела. Потом завернула тельце Эни в наше лучшее полотенце. Мне стало не по себе, когда я почувствовала пальцами шерсть и скелет собаки, которая была жива всего двадцать минут назад. Я открыла морозилку. Вынула куски давным-давно позабытого мяса, расфасованного по пакетам и промороженного до каменного состояния, и положила Эни на освободившееся место. Ящик морозилки как раз подошёл по размеру худосочной собачке. Повезло, что Эни была некрупным животным. Я закрыла дверцу морозильной камеры. Это всё, что я могла сейчас сделать. Я сидела одна в комнате, где в шкафу была спрятана сумка с деньгами, в холодильнике — инсулин, а в морозилке — труп собаки, и ждала возвращения Наму.

Наму пришёл домой только к полуночи. От него слышался запах алкоголя, но он не казался сильно пьяным. Он пробормотал какие-то извинения. А когда я уточнила, за что он просит прощения, он без запинки выпалил: «За всё!» Как был в верхней одежде, он завалился в постель и сразу заснул. Мне не представилось возможности рассказать ему о смерти собаки. До утра оставалось всё меньше времени. Я легла рядом с Наму и ещё долго ворочалась без сна.

Едва открыв глаза, я посмотрела в окно. Утро воскресенья выдалось не солнечным, но и не особо пасмурным. Дождя не было, тумана не было, ветер был не сильным. Я растолкала Наму:

— Уже восемь утра.

Наму приоткрыл глаза.

— Сегодня же воскресенье, — сказала я.

Он явно не понимал, на что я намекаю, и лишь переспросил:

— Разве сегодня не тот самый день, когда можно не ходить на работу?

— А то дело… Разве не сегодня надо всё решить? — Это прозвучало так, будто я говорила о погашении кредита или последнем дне скидок в магазине. Недоумение в его глазах мгновенно сменилось холодной решимостью.

— Я не буду этого делать, — и он снова отвернулся к стене.

— Правда не будешь?

— Ты думала, я смогу это сделать?

Некоторое время я разглядывала сзади шею и плечи Наму. Его крепкие мышцы казались напряжёнными и немного печальными. Я нежно прижалась щекой к его спине.

— Пойдём.

Он не ответил.

— Я пойду вместе с тобой.

Спина Наму пришла в движение.

* * *

Охранников на входе в здание «Небо и земля» не было. Мы сразу прошли к лифту.

Я вышла на пятом, а Наму на шестом этаже. Административный офис как раз был на шестом. В воскресенье никого из служащих не было, и только одинокий старик — хозяин этого здания — обходил его этаж за этажом, словно дежурный врач в клинике. Я ждала его на пожарной лестнице между пятым и шестым этажами, а Наму в мужском туалете на шестом этаже ждал моего сигнала. Через некоторое время я услышала чьи-то шаги. Интуитивно я уже догадалась, что это тот самый старик. Он был куда больше, чем я его представляла. Его фигура всё ещё хранила следы былой мощи. Он неторопливо спускался, слегка прихрамывая и держась рукой за перила. Поравнявшись со мной, он едва взглянул в мою сторону и продолжил спускаться. Со спины он был похож на старого тираннозавра на пороге вымирания вида. Когда старик скрылся, я отправила Наму сообщение:

«Ок».

Всего один слог, который навсегда сохранится в глубине моей души. Мне казалось, прошла вечность, но на самом деле совсем скоро прилетело ответное сообщение от Наму:

«Ок».

Это значило, что у него всё получилось. У меня подгибались колени, поэтому спуститься вниз я могла только на лифте. В коридоре пятого этажа я столкнулась со стариком.

— Что вы ищете? — спросил он. Сиплый голос пробивался сквозь одышку. Я ответила, что пришла в центр китайской медицины, подождала под дверью, которую мне так никто и не открыл, и теперь ухожу. Старик сообщил мне, что в воскресенье центр не работает, и сказал, чтобы я возвращалась на следующий день в это же время. У него были совершенно ровные интонации: ни тени раздражения или радушия.