Кстати, Габриель терпеть не могла, когда злоупотребляли ее щедростью. В 1928 году она устроила Кокто курс лечения в роскошной клинике в Сен-Клу. Курс начался 16 декабря. И что же, поэт застрял там на целых три месяца! При этом он был вовсе не таким больным, как притворялся: он даже смотался в Париж, чтобы прочитать перед французским обществом свою пьесу «Человеческий голос» (которая впоследствии выдержит большее число представлений из всего его репертуара). После этого он как ни в чем не бывало вернулся в Сен-Клу, будто собирался провести там остаток дней своих. Когда Коко, вернувшись из путешествия, заглянула в Сен-Клу проведать своего протеже, то нашла его в превосходном настроении. Зато нетрудно представить себе, каковы были ее чувства, когда ей вручили счет за клинику – он был колоссален! А Жан к тому же жил на широкую ногу, принимал многочисленных гостей – тут и его тогдашний любовник Дебор, и Жуандо, и Кристиан Берар, и Андре Жид – и одновременно успешно работал над новым сочинением! Он был вполне здоров!

– Вы могли бы и вернуться домой, – упрекнула его она.

Но Жан ничего и слышать не хотел. К себе? Это как следует понимать? К своей матери на рю Анжу, когда он разменял пятый десяток? Или в убогий гостиничный номер – «комнату висельника», иначе не скажешь? Как там работать? Еще хуже заболеешь! Тем более что Жак Шардонн от имени издательства «Сток» предложил ему, после успеха «Большого скачка», засесть за новый роман.

Коко пошла своему любимцу навстречу и позволила остаться в клинике еще на несколько недель. И не ошиблась – назавтра же Кокто вывел пером на бумаге строчки: «Квартал Монтьер расположился между рю Амстердам и рю де Клиши…» Это были первые строки его романа «Ужасные дети». Позже он скажет, что это был самый ценный плод его пребывания в клинике – ведь он по-настоящему так и не вылечился…

Да, нелегко быть меценаткой… Порою эта роль бывала и неблагодарной.

В декабре 1923 года внезапно заболевает двадцатилетний Реймон Радиге. В тяжелом бреду и ознобе лежит он в гостинице «Фойо» на рю де Турнон. Обожавший его Жан Кокто в ужасе; его личный врач пытается отпоить больного грогом, но все напрасно. Тогда он обращается за помощью к Коко – нельзя ли пригласить к больному профессора Далимье? Медицинское светило тут же спешит к больному и выносит приговор: тиф в последней стадии. Увы, помочь нельзя было ничем, и на рассвете 12 декабря, в полном одиночестве, больной умер. Жан в прострации – он не хочет видеть своего друга мертвым и, вернувшись в квартирку своей матери, захлебывается от рыданий на маленькой медной кровати… Он также будет не в состоянии прийти на похороны, как это сделали Пикассо, Мися, Габриель и чернокожие музыканты из «Быка на крыше», которым так часто приходилось видеть этого «маленького человечка», как они его называли…

Коко долго упрекала Жана Кокто за то, что тот не пришел проводить друга в последний путь.

Строгая к себе самой и наделенная железной волей, она была не способна понять малейшей слабости в другом. В церкви Сент-Оноре-д'Эйло гроб с телом автора «Дьявола во плоти» поместили в поперечный неф; он был весь обит белой тканью, поскольку покойный не успел достигнуть совершеннолетия, и на крышку был возложен букет алых роз; также белыми цветами был целиком убран катафалк, белыми были чепраки коней и колесница, которая везла гроб до кладбища Пер-Лашез.

Все огромные расходы по волнительной скорбной церемонии взяла на себя Габриель – возможно, напрасно она это не афишировала, потому что слова благодарности достались ее польской подруге…

Но Кокто прекрасно знал, кто в действительности явил такую щедрость. Храня верность в дружбе, он часто вспоминал о том. Так, например, когда в 1934 году в Театре комедии на Шанз-Элизе решили поставить «Адскую машину», Луи Жуве упрямо настаивал на том, чтобы заказ на костюмы и бижутерию был отдан мадам Ланвен, с которой он активно сотрудничал. Он даже убедил ее начать работы. Но Кокто на этот раз не дал ни малейшей слабины и настоял на том, чтобы заказ достался Коко Шанель:

– Вы как это себе представляете! – сказал он постановщику. – Коко Шанель снабжает меня роскошными материалами и бижутерией на многие тысячи франков, а я ей: «Больше в ваших услугах не нуждаюсь»? Этого вы, что ли, от меня хотите?

Но понадобились длительные переговоры с Жуве, чей характер был отнюдь не подарок, чтобы костюмы и бижутерия были поручены именно Шанель. Эскизы для них были созданы Кристианом Бернаром.

И не кому иному, как чувствительному, интуитивному Кокто, прекрасно знавшему Габриель, суждено было оставить один из самых точных ее портретов. Коко, по его словам, «со своими вспышками гнева, приступами злости, баснословными драгоценностями, своими творениями и своими причудами, своими крайностями и своими любезностями, как и своим юмором и своими щедротами, слагается в уникальную личность — привлекательную, притягивающую – и в то же время пугающую, чрезмерную… но в конце концов человечную!»

Лондон, 13 октября 1924 года. Многочисленные читатели газеты «Стар» и в частности те, кто интересовался частной жизнью английских аристократов, были заинтригованы следующими анонимными строчками:

«Ныне много говорят о будущем одного герцога, не менее важного, чем иные особы, заполняющие хронику хитросплетением своих супружеских дел. Весьма осведомленные лица утверждают, что новой герцогиней будет красивая и блистательная француженка, руководящая большим парижским Домом мод».

Читателям не требовалось долго ломать голову, кто же такой этот герцог. Всего за несколько дней до того почти во всех газетах можно было прочитать сообщения вроде того, что 29 сентября появилось на страницах «Дейли экспресс»:

«Второй брак герцога Вестминстерского уже порядком опорочен: после коротких каникул, проведенных в Соединенных Штатах, герцогиня Вестминстерская прибыла вчера в Великобританию. Едва сойдя с парохода „Хомерик“ компании „Уайт стар“, она заявила нам: „Я вернулась, но не знаю даже, где буду жить, ибо у меня нет более жилья, нет более друзей, и я не могу вам сказать, что стану делать в будущем… Об одном могу заявить с уверенностью – у меня нет более дома. Моя ситуация не поддается воображению, и, к несчастью, я вынуждена непрестанно думать об этом“.

Всем вокруг уже было ведомо, что герцог нарушил супружескую верность с некоей миссис Кросби, был застигнут на месте преступления в самом знаменитом в Монте-Карло «Отель де Пари» и процедура развода уже запущена. Кстати, нынешняя герцогиня, столь откровенно поведавшая прессе о наболевшем, не была первой, кого герцог так подло обманул. В 1901 году он сочетался первым браком с Эдвиной Корнуэльс-Уэст, но та, устав от его похождений на стороне, подала на развод, каковой получила в 1919 году. А что касается красивой и блистательной француженки, руководившей парижским Домом мод, то читателям «Стар» нетрудно было признать в ней Шанель, чья слава давно уже стала всемирной. Значило ли это, что осенью 1924 года Габриель и впрямь была накануне супружества?

Сказать по правде, светская хроника поторопила события. Но здесь позвольте сделать отступление и поведать о личности герцога. Кузен его величества, он вел свое происхождение от внучатого племянника самого Вильгельма Завоевателя. Этот самый далекий внучатый племянник отличался дородством и неутолимой страстью к охоте, за что и стяжал прозвище Gros Veneur, что значит Толстяк-Охотник. Ну а британские языки переиначили его в Гросвенора. Род Гросвеноров явился одною из важнейших ветвей королевской фамилии. Со времен Средневековья их герб выглядел так: «Azur a bend'or with plain bordure d'argent».[46] Но только в 1831 году дед нашего герцога получил из рук королевы Виктории титул маркиза Вестминстерского. С этого времени Гросвеноры стяжали славу страстных любителей лошадей. На их попечении были конюшни, обитатели которых одерживали на скачках самые громкие победы. У деда-маркиза был исключительный чистокровный жеребец, неоднократно выигрывавший дерби. Аристократ так ценил своего любимца, что назвал его Вендор – слово из описания родового герба – bend'or. Когда один американский миллиардер предложил ему за жеребца совершенно фантастическую сумму, тот отбрил наглеца. «Во всей Америке не наберется столько денег, чтобы купить такого коня!» – заявил он со всей твердостью. Каким образом и почему к его внуку, официальное имя которого было Хью Ричард Артур, с детских лет приклеилось прозвище Вендор, да так и осталось за ним на всю жизнь – тайна сия великая есть, ни на шаг не приблизившаяся к разгадке. Но так или иначе, домашние знали его как Вендора, уменьшительно Бенни или Бонни.