Она помолчала и добавила: «И разве они не ценятся в твоем мире, куда ты, кажется, можешь возвращаться, когда тебе грозит опасность?» Голос ее теперь был сладкий яд. Но Кентон только рассмеялся.

— Чего же еще ты хочешь? – спросила она. – Если этого недостаточно, чего же еще?

— Тебя!

— Меня? – выдохнула она. – Я, которая не отдавалась за плату никому. Я – должна отдаться тебе? Ты избитый пес. – Она бушевала. – Никогда!

До этого момента Кентон вел рассчитанную игру; теперь же он почувствовал гнев, такой же настоящий, как и ее.

— Нет! – воскликнул Кентон. – Нет! Ты не отдашь себя мне! Клянусь Богом, Шарейн, я возьму тебя!

Он протянул к ней сжатые в кулак закованные руки.

— Я буду хозяином корабля, и без всякой твоей помощи – ты назвала меня трусом и лжецом, а теперь готова бросить мне плату мясника. Я захвачу корабль своими руками. И теми же руками возьму – тебя!

— Ты угрожаешь мне! – лицо ее покраснело от гнева. – Ты!

Она прижала руку к груди, достала кинжал – бросила в него. Но он, как будто ударившись о невидимую стену, упал со звоном у ее ног, лезвие откололось от рукояти.

Она побледнела, съежилась.

— Ненавидь меня! – насмехался Кентон. – Ненавидь меня, Шарейн: что такое ненависть, как не очищающий пламень для чаши любви?

Она ушла и дверь каюты закрыла вовсе не бесшумно. А Кентон, мрачно усмехаясь, склонил голову на весло. Скоро он спал, как и его сосед северянин.

Он проснулся от шума и суматохи по всему кораблю. На белой и черной палубах стояли люди, они указывали, разговаривали, жестикулировали. Стая птиц, первая увиденная им в этом странном мире, пролетела над головой. Крылья у птиц были похожи на крылья больших бабочек. Оперение сияло как лакированное золотым и ярко–зеленым цветом. Из раскрытых клювов доносились крики, похожие на перезвон маленьких колоколов.

— Земля! – воскликнул викинг. – Мы входим в гавань. Должно быть, кончаются пища и вода.

Дул свежий ветер, и корабль шел под парусом. Не думая о биче Зачеля, Кентон взобрался на скамью, заглянул за нос. Надсмотрщик не обратил на это внимания, его собственный взгляд был устремлен вперед.

Перед ними находился солнечно–желтый остров, высокий и круглый, усеянный кратерами радужной расцветки. Если не считать этих углублений, весь остров казался сверкающим топазом, от основания, лежавшего в переливчатом мелком лазурном море до вершины, на которой росли деревья с листвой, похожей на оперение; ветви деревьев напоминали огромные плюмажи из страусиных перьев, окрашенные в тусклое золото. Над ними и в них мелькали яркие вспышки – как многочисленные летающие цветы.

Корабль подошел ближе. На носу собрались девушки Шарейн, они смеялись и болтали. А на галерее стояла Шарейн и смотрела на остров грустным задумчивым взглядом.

Теперь берег был совсем рядом. Опустился ярко–синий парус. Корабль на веслах медленно подходил все ближе и ближе. И только когда нос чуть не уткнулся в берег, рулевой резко повернул рулевое весло и развернул корабль. Они плыли вдоль берега, и султаны странных деревьев, овевающих палубу своими листьями, походили на ту листву, которую рисует мороз на стекле. Топазно–желтыми и солнечно–янтарными были эти листья, а ветви, с которых они свисали, блестели, как высеченные из желтого хризалита. На них висели огромные гроздья цветов, в форме лилий, пламенно–алых.

Медленно, все более медленно плыл корабль. Он вполз в широкую расщелину, которая рассекала остров почти до его середины. Берега расщелины пестрели многоцветными кратерами, и Кентон теперь увидел, что это просто поля цветов, росших как бы глубокими круглыми амфитеатрами. А сверкающие вспышки оказались птицами – птицами всех размеров, маленькие не больше стрекозы, а у самых больших крылья как у кондоров с высоких Анд. Большие и маленький, все они летали на ярких крыльях бабочек.

Остров дышал ароматом. И в нем не было ничего зеленого, кроме изумрудного сверкания птичьих перьев.

Мимо них скользила долина. Все медленнее мели палубу ветви деревьев. Корабль проскользнул в устье оврага, в конце которого водопад обрушивал дождь жемчужин в золотой бассейн, обрамленный папоротником. Послышался звон цепи, упал якорь. Нос корабля развернулся, прорезал листву, уперся в берег.

По трапу спустились женщины Шарейн, неся на головах большие корзины. Шарейн смотрела им вслед с глубокой грустью. Женщины мелькнули меж цветов, усеивавших рощу, все тише и тише звучали их голоса, совсем стихли. Шарейн, опустив подбородок на белые руки, впивала в себя землю широко раскрытыми тоскующими глазами. Над ее головой, над серебряным полумесяцем, по которому струились рыже–золотые волосы, парила птица – птица из сверкающих бриллиантов и блестящей синевы, с звоном волшебных колокольчиков. Кентон видел слезы на ее щеках. Шарейн заметила его взгляд и гневно отвернулась. Повернулась, как будто хотела уйти, потом уныло спряталась за цветущими деревьями своей галереи, где он больше не мог видеть, как она плачет.

Женщины вернулись с корзинами, полными добычи: фруктами, похожими на тыкву, пурпурными и белыми, большими гроздьями тех стручков, которые он ел, когда оказался на корабле. Они занесли свой груз в каюту и вышли с пустыми корзинами. Еще не раз они уходили и возвращались. Наконец они унесли не пустые корзины, а мехи для воды. Их они наполнили водой у водопада. Несколько раз приносили они мехи, полные водой, на своих плечах.

И вот они еще раз отправились на берег, на этот раз без ноши; весело спустились с борта, скинули свои легкие одежды и бросились в воду. Как водяные нимфы, плавали они и играли, а перламутровая вода ласкала, гладила их изысканные округлости – цвета слоновой кости, теплого розового цвета, мягкого коричневого. Наконец они выбрались из пруда, в цветочных венках и с охапками водяных лилий в руках, неохотно поднялись на борт и исчезли в каюте.

Теперь за борт спустились люди Кланета. Они тоже носили грузы на корабли, выливали воду в баки.

И снова началось движение на корабле. Загремели цепи, поднялся якорь. Вверх и вниз взметнулись весла, отводя корабль от берега. Вверх взлетел синий парус. Корабль развернулся, поймал ветер, медленно поплыл по аметистовым отмелям Быстрее заработали весла. Золотой остров уменьшался, превратился в шафрановое облачко на горизонте, исчез.

Корабль шел на парусах.

Все дальше и дальше – куда, в какой порт, этого Кентон не знал. Сон за сном шел корабль безостановочно. Огромная чаша серебряного тумана, краем которой был горизонт, то расширялась, то сужалась – туман то сгущался, то чуть рассеивался. Им встречались бури, но они их выдерживали; ревущие шторма сменяли серебро тумана расплавленной медью, чернотой, более глубокой, чем ночная тьма. Неожиданные порывы бури грозили молниями, страшными и прекрасными. Эти молнии напоминали осколки огромных призм, разбитые драгоценные радуги. Бури мчались на ногах громов. Гром звучал металлически, как звон колоколов; ураганы из бьющихся цимбал сменялись дождями многоцветных пламенеющих жемчужин.

И постоянно море вливало в Кентона силу через весло, как и пообещал Сигурд, переделывая его, преобразовывая, превращая его тело в машину, такую же закаленную и гибкую, как рапира.

Между снами Сигурд пел ему песни викингов, неспетые саги, забытые эпосы севера.

Дважды посылал за ним черный жрец допрашивал, угрожал, соблазнял – напрасно. И каждый раз с еще более мрачным лицом отправлял его обратно к цепям.

Сражений бога и богини больше не было. И Шарейн во время сна рабов не выходила из своей каюты. Бодрствуя, он не мог повернуть головы, не рискуя навлечь на себя бич Зачеля. Поэтому он часто поддавался сонному рогу – какой смысл бодрствовать, если Шарейн скрывается?

И вот наступил момент, когда он, лежа с закрытыми глазами, услышал чьи?то шаги. Он повернулся, лицом прижимаясь к спинке скамьи, как будто в беспокойном сне. Шаги остановились возле него.