На них была не кровь — слеза.

— Прямо сейчас вы, большевики, разжигаете гражданскую войну. А я всеми возможными способами пытаюсь ее прекратить.

— Это справедливая война, люди знают, зачем она. Чтоб такие, как вы, никогда не могли больше отправлять их умирать за интересы капитала.

— Да перестаньте уже мыслить лозунгами! — Щербатов поморщился. — Я ведь, вопреки всему, ваш должник, Саша. Вы спасли мне жизнь, хоть и не обязаны были. И, полагаю, вы совершили для меня нечто большее… Но вы поддерживаете и продолжаете войну, а это неприемлемо. России нужен мир, и как можно скорее.

— Я ненавижу войну так же, как вы, если не сильнее, — ответила Саша. — Я бы правую руку отдала, если б это могло приблизить завершение войны хоть на один день. Но когда война уже идет, остановить ее невозможно. Гражданская война в России началась, когда расстреливали рабочие демонстрации, когда убивали евреев, когда миллионы людей загнали на бойню, причин которой не смогли им объяснить. Когда воцарилась система, основанная на несправедливости, угнетении и лжи. Где вы были тогда со своим стремлением к миру? Все это вызвало гражданскую войну, которую, как бы чудовищна она ни была, нельзя остановить, а можно только вести до конца.

— Россия обязана была отстаивать свои интересы в мировой войне, — ответил Щербатов. — Что же до прочего… как бы ужасны ни были эти вещи, междоусобица, на годы погрузившая страну в кровавый хаос — несоразмерный ответ.

— Какая теперь разница? Исторический процесс нельзя обернуть вспять. Когда война приходит к тебе, ты становишься ее частью сам и вовлекаешь других, хочешь ты того или нет.

— По крайней мере вас я могу освободить от войны, Саша, — сказал Щербатов, и глаза его сузились. — Хотите вы того или нет. Мне и правда жаль. Вам и так пришлось несладко, а тут еще... Но вы хотя бы останетесь в живых.

Саша смахнула слезы, улыбнулась.

— Я, положим, не останусь в живых. Я существую как субъект исторического процесса, прочее неважно. Но я же ни в чем вас не обвиняю. Перед кем вы оправдываетесь, Щербатов?

— Перед собой, должно быть.

— Мне это знакомо.

Пора.

Не забыть: вторую пулю сразу же — себе. Никогда, даже в самые темные моменты, Саша не помышляла о самоубийстве. Но тут… все равно ведь убьют, да так, что лучше — сразу.

— Могу я подойти к окну? — спросила Саша.

— Да, разумеется.

Отсветы заходящего солнца залили красным дома и церковь. Наперебой зазвонили колокола, собирая прихожан к молитве. У двери в храм собралась очередь, два бородатых дьяка отмечали входящих в амбарных книгах.

— А вы ведь не верите в Бога, Щербатов? — спросила Саша. — Иначе хоть раз бы сослались на Божью волю, Божьи заповеди или что-то в таком духе. Люди так обыкновенно делают, когда пытаются снять с себя ответственность за свои поступки.

— Не верю больше. Хотел бы верить, но уже не могу. Там, в окопах, я видел многое, чего Бог не допустил бы, если б существовал. И когда я смотрю на вас, Саша… Бог не позволил бы такому созданию, как вы, настолько гибельно заблуждаться. Все мои поступки совершаются моей волей, и я в ответе за них перед собственной совестью, ни перед кем больше.

— Я понимаю, — отозвалась Саша. Обернулась к Щербатову так, чтоб он видел ее лицо в три четверти. Саша знала, что в этом ракурсе ее простые, грубоватые даже черты смотрятся изящнее.

Теперь не так важно, что именно говорить. Надо только, чтоб слова ее звучали слегка ритмично и были созвучны его мыслям. Гипнозом нельзя заставить человека сделать то, чего он не хочет — но ведь Щербатов хочет подойти к ней ближе. Оба они этого хотят.

— Еще древние знали, — сказала Саша, — что в гражданской войне всякая победа есть поражение. То, что мы делаем на этой войне, меняет нас и искажает саму природу того, ради чего мы выходили на бой. Чтоб убивать и мучить таких же людей, как мы сами, мы убиваем людей в самих себе.

Ее дыхание стало частым — и его тоже. Он поднялся из-за стола, подошел к ней, встал в полутора шагах от нее — ближе нельзя, а так хотелось бы ближе. Саша угадала контуры пистолета в правом, застегнутом на пуговицу кармане его френча, и продолжила говорить:

— Победитель в гражданской войне все равно будет хуже побежденного. Погибнут оба – один оттого, что проиграл войну, другой – оттого, что ее выиграл.

Покачнулась, потеряла равновесие — после травм головы такое не редкость. Стала падать, зная, что Щербатов машинально подхватит ее — и он подхватил. Перенесла часть своего веса на его руки. Расстегнула пуговицу на правом кармане его френча, достала браунинг, сняла с предохранителя, поднесла к груди Щербатова и выстрелила в упор.

Сухой щелчок. Осечка.

Второй раз Саша не стреляла — не была готова к такому. Щербатов перехватил ее руку за запястье, резко поднял, без усилия вытащил пистолет из ее пальцев.

Осечка. Такого не должно было случиться, не могло случиться.

Время остановилось, как поезд у взорванного моста. Все, что связывало их и разделяло, в один миг взлетело на воздух. Смерть, такая верная, предала их обоих.

И тогда в свои права вступила жизнь в самом низменном проявлении — инстинкт, который гонит животных к воде через пылающий лес. Вырвалась на свободу сила, обрекающая противоположности на борьбу и единство. Они оказались близко, слишком близко, и выход из этого клинча был только один — стать еще ближе, так близко, как люди только могут быть.

Поэтому она поцеловала его, и дальнейшее остановить было уже невозможно.

Необходимо было остановить.

Но невозможно.

Глава 23

Полковой комиссар Александра Гинзбург

Июль 1919 года

— Светает… Было ли вообще темно? Я не заметила.

— Ночи теперь короткие.

— Да, ужасно короткие…

Она лежала рядом с ним, опустив голову на скрещенные руки, и старалась запомнить все, каждую мелочь. Прищур, иногда придававший его правильному европеоидному лицу что-то неуловимо азиатское: бескрайняя степь, дикие табуны, блеск ятаганов… Морщинки в уголках губ и поперек лба — достигнутое далось ему нелегко. Россыпь родинок на правом плече — как карта незнакомого созвездия.

Не важно было теперь, один день она сможет помнить его или полсотни лет. Короткая летняя ночь, когда столько запретов было нарушено — это уже случилось в ее жизни, никто не сможет этого у нее отобрать.

Щербатов провел пальцами по ее спине очень осторожно, не задевая шрамы.

— Не вините себя, — тихо сказала Саша, отвечая на его взгляд. — Те люди просто делали свою работу, уж как умели. А риски такого рода — часть моей работы, на которую я вызвалась сама, по своей воле. Не ваша вина.

— Для вас есть что-то важнее вашей работы, Саша?

— Нет, разумеется, нет. Как и для вас.

— Для меня это не работа — служение. Служение своей стране, ее будущему.

Утренний свет стремительно прибывал, и украденное ими у войны время таяло, как снежинки на ладони.

Он не удерживал ее, касался ее кожи совсем легко — и все же ей потребовалось колоссальное усилие, чтоб отстраниться и встать. Тело стало тяжелым, словно много часов она провела в воде и только теперь вышла на берег.

Собрала разбросанные по кабинету вещи. Принялась одеваться. Старалась не спешить, чтоб движения не выглядели суетливыми. Пальцы дрожали. Коса давно уже расплелась, и волосы цеплялись за застежки. Пришлось с силой рвануть их, чтоб застегнуть сзади чертово платье. Тонкая прядь осталась на крючках.

Щербатов оделся много быстрее ее — когда она снова глянула на него, его френч был уже застегнут на все пуговицы. Саша подошла к столу, взяла папиросу из оставленной там пачки.

Чашки с присохшими ко дну чаинками. Заветрившаяся еда, почти нетронутая. Браунинг.

Все это время он так просто лежал на столе, его браунинг.

Осечка… какие шансы, что это была случайность?