Тихо потряскивали в огне сухие ветки, закипала в котелке вода. Было поздно, но весенняя ночь медленно спускалась на лес, на бледном небе робко проступал месяц, кусты начинали покрываться темнотой, фигуры людей становились смутными. И в этот час, склонивыись над догорающим костром, старшина Башлыков окающим говором продолжал прерванный на полуслове рассказ. Молодые солдаты запасного полка, еще не видавшие передовой, внимательно слушали его неторопливую речь.
– А история эта, про которую речь пойдет, – свертывая самокрутку, медленно говорил Башлыков, – она, ребята, с песней связана. Было это в первые дни войны, в аккурат когда нам отступать приходилось. Дело прошлое, но отчаянно нас теснил тогда фашист проклятый к самому городу Смоленску. И попали мы небольшой группой в окружение. Нас, бойцов, тридцать девять, комиссар сороковой. Патронов мало, сухарей и того меньше. А комиссар у пас плечистый был, здоровенный. Он срочную в морском флоте служил. Бывало, чуть что серьезное, он нам и кричит: «А ну, полундра! Свистать всех наверх!» Если руку сожмет в локте, двое разжать не могут.
Пробивались мы, значит, со своим комиссаром из окружения. По кочкам болотным все шли, чтобы на фрица не напороться. Уже и до линии фронта немного осталось. И вот на тебе, как на зло, выследили нас окаянные фашисты, обложили со всех сторон, совсем как медведя в лесу, из автоматов своих воздух полоскают.
Близко совсем подползать к пам стали. Кричат истошными голосами: «Рус, сдавайсь! Красная Армия капут, – в плен попадешь, гут!» А мы – усталые, обессиленные. И вроде бы сил сопротивляться никаких не осталось. Вот тогда-то приподнялся наш комиссар и говорит всем такие слова: «Ну вот что, ребята. Что так, что этак, а выходит вроде бы нам помирать. Так уж лучше не дожидаться, пока пас из автоматов срежут или гранатами забросают, а пойдемте в атаку, вое больше фашистов уложим». Крикнул он «За Родину!», и побежали мы все вперед и вражеским пулям совсем кланяться прекратили. А гитлеровцы подпустили нас совсем близко, да из пулеметов как поло кнут. Двое передних не выдержали, ничком попадали на землю. Тут и произошла заминка самая нежелательная. Потому что стопт в атаке передним замешкаться и дрогнуть, как и вся атака может захлебнуться в те же секунды. Вы это пока теоретически только знаете, а я на практике уже не один раз отведал. Короче говоря, еще несколько наших хлопцев к земле прильнули и к канаве отползать стали, чтобы от пуль укрыться. И точно уловил этот момент замешательства паш комиссар. Гляжу, он вперед шагнул, во весь свой рост выпрямился, глаза большие, блестят. И запел тогда наш комиссар. Запел он самое знакомое, что мы в мирное время так часто по радио слушали, на концертах всяких, в кино. Только не подразумевали, какая взиывная сила в этих словах содержится. О крейсере «Варяг» запет и о русских матросах, вступивших в свой последний бой. Я аж вздрогнул, когда знакомые слова услыхал:
И вот поверьте, что нас, уставших смертельно и надломленных, будто кто подменил. Будто и силы прибавились, и рука винтовку тверже держать стала, и враг не таким уже страшным представился. Снова бежим на фрицев в атаку. Они по пас из пулеметов и автоматов без перерыва строчат, а мы винтовки наперевес и во весь голос «ура»!
Глянул я на комиссара, а у пего глаза выкатились, застыли, а по щеке кровь. Сразила его вражья пуля в самый разгар атаки, и упал наш комиссар навзничь, как скошенный, руками вперед. Тут кто-то и крикнул: «Ребята, комиссара убили! Не посрамим чести Армии Красной, отомстим за него!» И словно еще свирепее мы стали.
Бежим вперед, земли под собой не чуем, прямо на фашистскую цепь бежим. Не выдержали фрицы, назад пустились. Ну, тут и пошло. Кого штыком, а кого прикладом, много мы положили их в тот трудный час.
А когда вернулись на старое место – видим, комиссар уже холодный, не дышит, а глаза так и остались открытые. Будто видит он нас, сказать что-то хочет, но не может. Смотрят они совсем как живые, и столько в них твердости, словно вот-вот комиссар поднимется и крикнет.
«В атаку, ребята! За мной!» Ну, взяли мы его, на руках унесли в лесок. Могилку копали во~ле молодой топкой березки. От ее ствола так свежестью попахивало, что решили мы: лучшего тебе последнего жилища, дорогой наш товарищ комиссар, и не найти. Салютовать не стали, чтобы не навлекать на себя противника. Но ту самую песню про геройского «Варяга» негромко дружными голосами спели.
Долго буду помнить нашего комиссара и то, как он пам еще в мирное время, в аккурат перед самым двадцать вторым июня, говорил:
– Хорошее дело песня, запомните это, ребята. Любите песню, как девушку и как солдатскую мать, которая на подвиги солдатские вас, сьгаов своих, зовет.
Башлыков на минуту задумался и железным прутиком ррзворошил догорающие сучья. Искры ворохом взметнулись над загасшим костром.
– Часто я вспоминаю эти слова, – продолжал старшгна. – Разное знал я о песне. Знал, что хорошая песня тоску разгоняет, что она бодрым делает человека. Но вот чтобы с песней человек шел в бой, презирая смерть, и побеждал, в этом я только в тот день убедился.
…Старшина замолчал, склонился над котелком.
– Ну, вот и кондер наш полевой в аккурат поспел, – торжественно объявил он после небольшой паузы. – Что же, садитесь поближе. – Башлыков осторожно снял дымящийся котелок и присел на спиленное бревно.
Высоко в небе мерцали блеклые звезды мая, месяц стал ярче, ближний лес дышал тихими шорохами. На том месте, где несколько минут назад дрожало пламя, едва-едва чадили догоревшие сучья. Костер догорел.
Западный фронт
1943
