Она говорила то громко, то тихо, так что слова ее иногда можно было разобрать лишь по движению губ и по направлению взгляда. Особенно, когда давала указания, прочитывая их в толстой тетради.

Манька пожалела, что перед тем, как отправить книгу Бабы Яги в костер, не пролистала ее до конца. Это была та самая тетрадь, которую она тоже нашла в сундуке — наполовину исписанная пером, с рецептами зелий и заклятий. Впрочем, написана она была тайным письмом, и даже из того, что успела посмотреть, она мало что поняла. Зато корявые записи Бабы Яги вполне ясно открывались перед нею теперь.

Баба Яга и еще один мужчина сидели на спине матери. Баба Яга изображала непорочную душу отца, а мужчина — любящего отца. Она слегка наклонилась вперед, ухватив мать за голову и нагнув к себе, уперевшись коленом в позвоночник.

Манька с удивлением узнала в этом положении себя, когда черт предложил сломать ему хребет. На несколько минут ее вытолкнуло из прошлого, пока она пыталась сообразить, как такое могло быть, чтобы и у нее было то же самое. Догадаться оказалось нетрудно: способы убить человека были традиционными, добыты вампирами раньше — они применяли их из раза в раз. Менялись люди, иногда способы пытки, но последовательность действий вампиры оставляли неизменной.

Способ убийства сводился к следующему: две пары изображали отца и мать, но только отец был причислен к лику святых. Матери отвели незавидную участь. Честному человеку казалось бы, что именно честность добавляет ему изюминки. Как бы не так! Вампирам грамотно запереть честного человека не составит труда. Манька убедилась в этом сразу же, как только мать привели в чувство и позволили над убитым отцом произнести праведные обличительные речи, издеваясь и унижая.

И тут же вышибли дух вон резким ударом в висок.

— Ой, горе мне, горе! — тоненьким голосочком запричитала Баба Яга. — Сокол мой ясный, на кого покидаешь меня?! Неужто променяешь меня на пьяницу, на бабу гулящую, зачавшую в разврате от мертвяка-вампира? Неужто позволишь злодейке пить мою-у-у-у кровушку?! Ой, убьюсь, утоплюсь, руки наложу на себя! Ох, найду ее в темном лесе, дитятко свое на болоте оставлю, чтобы век не иметь тебе покоя! Приблудная потаскушка и твою кровушку пьет, держит в заключении, в заточении, без света белого-о-о-о. Друг мой закадычный, приди ко мне, голову свою положи на колени мои, и буду ласкать тебя, целовать, рученьки держать в ладонях моих…

Мужчина и тетка Валентина, которые сидели на спине отца, ответили ей громко. Сестра отца икала, пила, проливала слезы, стараясь выглядеть падшей и заблудшей, изображая мать, рыдала, жалуясь на никчемную жизнь, попрошайничала, обливая себя грязью и навозом из ковшика, опорожнялась и не беспокоилась, что делает это в присутствии многочисленного собрания. Ее обличали, ей указывали, ее стыдили, в то время как мужчина, который успевал учить Валентину рядом с ним, несколько отстранившись, будто брезговал ею, отвечал Бабе Яге. В голосе его было столько тоски, что невольно Манька обрела этот голос в себе:

— Душа моя, ягодка, голубка сизокрылая, не жить мне без тебя, свет не мил. Как покажусь на лицо с соперницей твоей, рванью и пьянью? — он хлестал Валентину по голове веником. — Выколю ей глаза, выну внутренность, нагну ее голову и стану колотить и пить ее кровушку, а отродье нагульное изведу, в гроб уложу, в болоте утоплю. Есть у меня одна любимая доченька, отрада глаз моих! Где вы, ладушки мои, душа моя и ясное солнышко?

Мужчина посветлел лицом — туман, искажавший пространство, рассеялся. И неожиданно Манька узнала в мужчине того самого кузнеца господина Упыреева, снарядившего ее в дорогу. Он почти не изменился. В одной руке кузнец господин Упыреев держал поводья надетой на голову отца узды, с всунутыми в рот удилами, отчего губы отца растянулись от уха до уха.

— Дочушка, иди ко мне, отзовись папе, протяни к нему рученьки! Вот, правлю я буйным конем, скачу во весь опор на встречу с женой дорогой и доченькой любимой, — между тем ухал кузнец Упыреев.

И Манька вдруг обнаружила, что у нее есть руки и ноги, и сидит она на печи и тихонько напевает, играя с куклой, купленной отцом в подарок матери.

Но тело оказалось таким же чужим, как и голоса.

Девочка полезла с печи, и Манька, на мгновение переместившись в живот, где ее собственное тельце уже не держало, вынырнула сбоку, с удивлением обнаружив, что и на этот раз у нее есть конечности, которые ей не принадлежали. Руки чужого тела помогали Бабе Яге держать голову матери.

Белокурая девчушка взобралась на спину, усаживаясь перед Бабой Ягой.

И запричитала…

— Папа, папочка, не оставляй нас! Нам плохо без тебя. Папа, мама тебя любит, я тебя люблю, нам плохо без тебя, мы умрем! Папа! Папа! Зачем тебе тетенька с волосатым уродцем, люби маму! Они пьют нашу кровь! Давай их убьем!

Манька только ахнула.

Девочка плакала так естественно, будто отец и вправду был ее отцом. Донельзя стало обидно, что сама она не может вымолвить ни слова. Она была там, и не там. Неужто за фальшивый плач невесть откуда взявшейся деточки родители обласкали ее сиротской долей?

— Писю, писю тете пощекочи, Ангелочек мой, попроси папу в ушко… Чего бы ты хотела? Папа сделает, — посоветовала ей Баба Яга.

Девочка почти легла поперек, стараясь дотянуться до уха и до половых органов матери. Ручонок не хватало. Баба Яга плеснула в промежность матери раствор йода и сунула туда свою руку.

— Свою тоже надо! — посоветовала она дочери. — Да так, чтобы приятно было. Пощекочи, дочушка, пощекочи! И нечего стеснятся, это ты его дочь, а тетенька самая настоящая приблуда, именно так и соблазнила отца твоего. Пусть знает, чем приворожила его эта дрянь!

Девочка послушно залезла руками в свои трусики.

«Видно не первый раз!» — Манька с трудом верила своей земле, но боль по-прежнему приходила и уходила, отзываясь на каждое слово.

— Папа, сделай меня большим человеком! Я принцесса… — она заворочалась, слезая с матери. — Я тети и ее уродца боюсь. Пусть они умрут… — Баба Яга водрузила ее на место и молча пригрозила пальцем, потом утвердительно с одобрением кивнула головой. — А еще я куклу хочу, — последние слова девочка тараторила почти захлебываясь. — Не отдавай им мои игрушки! Пусть у меня останутся!

Девочка слизнула с шеи матери кровь, алчные глаза хищно сверкнули. Пара острых клыков свесились над нижней губой. В ее взгляде Манька увидела лишь презрение. Ни один мускул не дрогнул на лице, ни в одном слове не прозвучало сомнение.

«Неужто, и страх был искусственным? — Манька на мгновение застыла, как каменное изваяние. — Молодец деточка, далеко пойдет!»

Она снова видела Ад и скалы, которые надвигались на нее, и хоронили под собой, придавливая своей тяжестью. Голова пылала, часть лица, будто срезанная, перестала существовать, яд все еще поступал с кровью матери, но организм уже распознал его и отказывался принимать. Действие яда ослабевало. Обида душила ее: неужто, вот так, легко, можно стать нищей, голодной, сиротой?

Манька взглянула на огонь вокруг себя и ушла вглубь огненной реки, вдохнув полную грудь серных испарений.

— Покарай, сурово покарай! — слезно потребовала Баба Яга, надевая на голову матери узду. — Ты не должен прощать чудовище, которое взывало к тебе от души твоей. Ведь узду одела на меня! Кровь мою пьет! Посмотри, вот, мой голос идет к тебе и зовет тебя, кто как не я — душа твоя? Да разве ж не наложу на себя руки? Зови меня, люби, береги… Давайте! — Баба Яга обратилась к собравшимся вокруг нее. — Пора! — голос ее изменился и стал ласковым и щедрым: — Вот, все отдаю, серебро, золото, удачу, счастье, свечи ставлю! Найди меня, голубь мой сизокрылый! — зеркало поправили, и теперь Баба Яга отражалась в нем вместе с матерью. — Ах, до чего я хороша! Глаза мои, как озера, груди… как сладкие дыни, попа — мягкое ложе для любви. Ай, какая я пригожая, работящая, все в руках горит, все спорится. И личико мое, что зорька ранняя, голос — пташки певчей…