Правда, радоваться пришлось недолго. Гипс выглядел неважнецки. Точнее, не сам гипс, а пальцы, торчавшие из него, словно экзотическая экибана из причудливого вазона. Формой и цветом пострадавшая кисть походила на гроздь подпорченных бананов из фруктового отдела супермаркета. Тех, что после уценки стоят дешевле отечественной картошки, хоть и прибыли с противоположной части земного шара. Зловещие черные разводы на натянутой будто резина коже переводили отвратительное слово гангрена из медицинского справочника в еще более отвратительную реальность.

Боль, блуждавшая где-то рядом, как прокатывающиеся по морю волны, время от времени обрушивалась на него, будто девятый вал с одноименной картины Айвазовского. Подхватывала и несла, чтобы с размаху швырнуть на скалистый берег. А затем, злобно урча, отступала прочь, оставляя его, скорчившегося на койке, как единственного уцелевшего при кораблекрушении матроса, привязавшего себя к обломку шпангоута. Скорчившись на холодных камнях, он начинал скорбеть по друзьям, другим членам команды их корабля, который разбился о скалы. Андрею, конечно, никто не пришел рассказать, что произошло после обеда в пещерном городе Кара-Кале. Этого и не требовалось. Андрей и так откуда-то знал, что с друзьями покончено, они теперь далеко, на дне.

Их гибель означала также, что он остался один на один со своими многочисленными врагами, разными кровожадными крабами и омарами, которых на пустынном берегу было превеликое множество. «Хуже, чем сам себе наделаешь, никто тебе не наделает», – сказал как-то отец, которого он теперь почти не помнил, от лица остался один размытый силуэт, словно фотография отца долгое время мокла в воде. Теперь у Андрея появилась возможность оценить справедливость этого отцовского замечания по достоинству, но он ей не радовался.

Когда гора упала на него, он подумал, что, наверное, умрет. Как тот хомяк, что, насколько он помнил, был в детстве у Кларикова, и которого он раздавил в кулаке просто так, шутки ради. Чтобы посмотреть в выпученные, полные ужаса и муки глаза зверька. Чтобы увидеть, как они станут стеклянными бусинками с красными вкраплениями.

«Пиздец», – подумал Витряков, как только здоровяк рванул из-за пояса гранату. Так и произошло.

Вообще-то, никто не умирает в свой день рождения, так что это было даже странно. С другой стороны, если за праздничным столом подорвать связку гранат…

Потом он долго валялся в темноте, не совсем понимая, на каком оказался свете. Ему естественно, не светил Рай, ну так, он не верил в Бога, поэтому не опасался и демонов, которые прилетают за грешниками, чтобы утащить в Преисподнюю.

«На х… б-дь на х… Преисподнюю! – сказал он себе и попробовал улыбнуться губами, на которых запеклась кровь. – На х… Бога и всех его ангелов».

Богохульство вызвало прилив сил, он подумал, что остался в живых, а как только сообразил, что рано списывать со счетов Леню Огнемета, не дождетесь, падлы, то принялся копать, как крот, ломая ногти и до крови раздирая кулаки.

Его глаза так и не освоились с темнотой, он по-прежнему вообще ничего не видел, но, вскоре сообразил, что лежит под двумя плитами сланца, сложившимися в подобие гигантской палатки. Что вокруг что-то относительно мягкое, то ли трупы, то ли их фрагменты. В общем, останки тех, кому повезло гораздо меньше.

Витряков зарычал, как зверь, и, загребая руками, изо всех сил отталкиваясь ногами и извиваясь, как гигантская змея, устремился к выходу. Задохнуться он не боялся, если бы здесь не было кислорода, он бы уже давно умер, не приходя в сознание. А поскольку кислород был, то он, очевидно, откуда-то поступал.

«С поверхности, откуда еще!» — сказал себе Витряков, и утроил усилия.

Чудом выбравшись из-под камней, перепачканный с головы до ног своей и чужой кровью, Витряков разглядел над головой звезды, которым было на него чихать. Вокруг вообще не было ни души, долина у Пещерного города Кара-Кале опустела. Бонифацкий с Завиком уже распорядились свернуть спасательные работы, бандиты убрались восвояси, в Ястребиное, зализывать раны и согревать косточки в тепле и уюте после изнурительного и полного драматичных поворотов дня.

Пошатываясь, Леня с ненавистью уставился в даль. Туда, где едва брезжила узкая полоса заката и где, как ему показалось, еще перемигивались стопы укатившей на юго-запад кавалькады машин.

– Ну, суки, блядь на хуй! – страшным голосом сказал Витряков, – землю жрать заставлю!

Затем он поднес к глазам предмет, который попался ему по пути на поверхность. Он не выбросил его чисто машинально. Поднеся находку к глазам, Леня с некоторым удивлением обнаружил, что сжимает в руке здорово сплюснутую милицейскую ушанку с трезубом.

– Цыган, блядь! Пошел на хуй, пидор! – крикнул Витряков, бросая головной убор на землю и яростно пиная левой ногой, на которой каким-то чудом остался тяжелый ботинок вроде тех, что таскают альпийские стрелки. Правый ботинок он потерял в катакомбах и теперь пальцы с давно нестриженными ногтями торчали из прорех носка, как когти.

– Ну, суки! – рычал Витряков, сожалея, что вокруг никого, на кого можно было излить переполнявшую его злость, – Ну, пидоры! Я вам устрою, б-дь на х… на английский флаг порву! Землю, бля, жрать заставлю!

Дорогу до Ястребиного Витряков преодолел пешком и горе тому, кто повстречался бы ему на пути. На счастье одиноких туристов, пастухов, а также всевозможных домашних животных, которые могли оказаться в этих краях, чтобы стать первыми (после чудесного спасения, естественно), невинными жертвами Огнемета, недавняя буря, пронесшаяся над горами, загнала и людей, и зверей в укрытия. Так что на Леню не напоролся никто.

– Землю, блядь, жрать, – твердил Леонид, преодолевая километр за километром, и злость закипала в нем по мере того, как расстояние до Ястребиного таяло. У него раскалывалась голова, левую сторону груди пекло огнем, он думал, сломаны пару ребер. Кроме того, он продрог до костей, хоть и довольно быстро двигался. В дополнение к прочим невзгодам, выпавшим на его долю ко дню рождения, по дороге он здорово порезал босую ногу, так что на подступах к Ястребиному прихрамывал и буквально кипел, как забытая на плите скороварка, которая вот-вот рванет.

Тамара лежала на спине, тяжело дыша, Бонифацкий трудился над ней, опершись ладонями в диван и выполняя всю работу. Ему не особенно нравилась эта позиция, начинала болеть спина, зато он имел возможность видеть женщину всю, распростертую под ним. Ее груди плавно покачивались при каждом толчке, пухлый живот двигался вверх и вниз, обозначая дыхание. Она финишировала уже три или даже четыре раза, за то время, что они были вместе. Ну, или искусно имитировала оргазм, зная, как это нравится Бонифацкому, как это его заводит. Вацлав Збигневович не принадлежал к тому типу мудаков, которых заботят только собственные ощущения. Напротив, он всегда стремился к тому, чтобы его партнерше не захотелось уснуть, и именно это приносило ему главное, особенно острое наслаждение.

Вспотевший живот Тамары напрягся, зрачки стали бездонными.

– Помоги себе сама, детка! – прохрипел Боник. – Только, чтобы я это видел!

Она немедленно опустила руку к лобку и застонала глухо, утробно, по-женски.

– Вот-вот, так, – выдохнул он, не прекращая работать бедрами, и жадно наблюдая за ее движениями. Ее пальцам потребовалось не много усилий, чтобы подвести хозяйку к финишу. Тамару забила мелкая дрожь, через их тела словно пропустили слабый электрический ток. Она кончила, он, отдуваясь и сбросив темп, подумал, что, пожалуй, хватит сдерживаться, пора последовать ее примеру. На сегодня вполне достаточно. Он еще успел подумать, а не поставить ли ее снова перед собой, или оставить в миссионерской позе, как принято выражаться в Америке, прежде чем в дверь постучали.

– Это какое-то издевательство, честное слово! – пожаловался он Тамаре, остановившись. Она спокойно смотрела на него снизу, очевидно, ожидая распоряжений. Все верно, тут он был хозяином, и по части секса, и во всем остальном.