– Кто, черт побери, звонил ночью? – проворчал он.

– Ты слышал? Неужели действительно слышал? Ты так налакался пива, что храпел, как морж, и все же слышал звонок?

– Перестань ломать чертову комедию. Кто это был?

– Я сдала четвертый номер.

Он тяжело сел на стул и уставился на нее.

– Здорово! Она сдала четвертый номер! Молодчина! А завтра приедут те ребята, которые заказали домик и заплатили задаток в пятьдесят долларов. Ты скажешь, извините, у нас все занято?

– Если ты такой умник, почему не встал?

– Если бы не было так жарко, я бы съездил тебе по роже, Клара.

– Если ты такой умник, зачем согласился вкалывать целое лето задарма?

– Значит, раз доходы – мизер, ты решила еще уменьшить их?

– Я увеличила их, умник. Кто-то здесь должен иметь голову на плечах.

– И как же ты увеличила доходы? Она выпрямилась и подбоченилась.

– Я сдала домик только на ночь. Парень поклялся, что они сегодня уедут, и я ему поверила. Он позвонил на заре. Попросил два двухместных, дал двадцать пять баксов и пообещал уехать вечером. Их можно не записывать в журнал, Джо. Это наши деньги. Я успею прибраться до приезда Шоэлокеров. О, да перестань напускать на себя кислый вид. И не думай, что получишь эти деньги. Можешь сколько угодно выворачивать мне руки, я все равно не скажу, где они.

– А если не съедут?

– Он пообещал, что съедут. Парень разговаривал очень вежливо. Он даже не захотел сначала осмотреть номер. Я уже порвала карточку. Так что не беспокойся.

– Им лучше съехать к вечеру, – угрюмо заявил Джо.

– Съедут, съедут, съедут! – Перестань орать на меня.

– Пойди поправь замок на восьмом номере, а то он расшатался. Там нужна только отвертка, но жильцы почему-то не могут поправить сами.

Джо Ренди по дороге к восьмому номеру прошел мимо четвертого. Темно-голубой «бьюик» стоял рядом с крыльцом, готовый к выезду. Шторы были опущены. Из домика не доносилось ни звука. Что за отдых, подумал он, ехать всю ночь и спать весь день. Но четвертак есть четвертак. Вот дура, не могла вытянуть тридцатник.

Это был один из больших коттеджей. В комплекс входили шесть больших и восемь маленьких домиков. Большие имели гостиную, ванную, две спальни, маленькую кухню и застекленное крыльцо. В маленьких было только по одной спальне. Старые, ветхие коттеджи с наступлением лета пришлось заново выкрасить в ярко-желтый цвет с ярко-голубыми наличниками с красными дверьми.

Из номера четыре весь долгий жаркий день не доносилось ни звука. Между коттеджами в пыли бегали и кричали дети, в полуденном зное жужжали насекомые, с озера доносился нескончаемый шум катеров.

Позже, когда начало темнеть, зажглись неоновые огни, и ночные звуки пришли на смену дневному шуму.

В восемь тридцать, когда стало совсем темно, Джо Ренди начал нервничать. Он подошел к домику, решая, не следует ли ему напомнить жильцам об их обещании съехать к вечеру. Посмотрев на коттедж, Джо развернулся и поспешил в магазин.

– Эй, они уехали! – сказал он.

– Кто уехал, глупый?

– Жильцы из четвертого.

– Они ведь сказали, что уедут, так ведь?

– Да, но...

– Пойди к Шиллеру и попробуй купить коробку сахарных шишек у этого грабителя. Они почти закончились.

– О'кей! О'кей!

– Ну, помалкивай. Вот два доллара и смотри не заходи в пивнушку.

ДНЕВНИК ДОМА СМЕРТИ

Я размышлял над тем, сколько времени займет мое полное умирание. Под умиранием я подразумеваю нечто иное, чем просто физическую смерть. Я имею в виду тот промежуток времени, как бы короток он ни был, в течение которого люди будут помнить обо мне после того, как меня не станет. В некотором смысле это можно назвать ограниченным бессмертием, хотя в таком определении и заключено противоречие. Ведь бессмертие абсолютно и неподвластно никаким ограничениям.

Конечно, в первую очередь обо мне будет помнить старик и Эрни. Мать довольно крепкая женщина. Сейчас ей сорок семь, а доживет она, по-моему, лет до девяноста, то есть до начала третьего тысячелетия. Тот продавец, Гораций, сказал, что его младшему восемнадцать месяцев. Можно почти безошибочно предположить, что его жена научит детей употреблять наши имена с проклятьями. Скорее всего, младший запомнит мое имя и тоже протянет до девяноста, так что память о Кирби Палмере Стассене доживет приблизительно до 2050 года. К сожалению, его внукам и правнукам будет уже наплевать на меня. Просто они будут смутно помнить, что их деда убили, и все. Вряд ли кто-нибудь из знавших меня дотянет до 2050 года.

Теперь рассмотрим физический аспект проблемы бессмертия. Материю нельзя уничтожить. Странно сознавать, что где-то будет находиться каждая пылинка из моего глаза, каждый обрезок ногтей. Моя физическая сущность будет продолжать существовать, в «Мемориал-Гроув», в Хантстауне. Похороны будут очень и очень скромными, скорее всего безо всяких речей. Конечно, поставят надгробие, Эрни настоит на этом. Очень маленькую плиту, на которой будет высечено имя Кирби Палмера Стассена. Я мог бы обмануть и успокоить себя тем, что мрамор продержится тысячу лет, но если имя ничего не скажет тому, кто его прочитает, следовательно, я в полном смысле слова умер. Скандал в Хантстауне, связанный с моим именем, долго не забудут. Полагаю, найдутся старики, которые до 2100 года сохранят в памяти заплесневелую информацию о черных делах прошлых поколений.

Я думаю, что старик и Эрни скоро избавятся от моих вещей – одни хладнокровно выбросят на свалку, другие передадут в Армию спасения. Эрни, наверное, оставит кое-что на память: детские башмачки, книжки с картинками, но вряд ли отважится разглядывать их в присутствии старика.

Третий вариант моего условного бессмертия – дело случая. Преступления, способы их совершения, ход судебных процессов в той или иной степени изучают социологи и юристы. Я появлюсь, уверен, в каких-нибудь научных работах. Все всякого сомнения, меня будут называть К. С. или Кирби С., или, может быть, просто С. Но я могу учесть этот факт в своей игре. Мой дневник, попади он в нужные руки, может послужить толчком для написания какого-нибудь длинного трактата. Книги подобного рода в большинстве случаев умирают вместе с профессором, понуждающим своих студентов покупать их. На этом основании я могу предположить свою полужизнь только, скажем, до 2000 года. Но существует еще незначительная вероятность, что кто-нибудь опишет мое дело. Оно прослывет классическим. Если получится очень хорошая работа, художественное произведение, оно вполне может протянуть лет триста. Я бы сказал, это крайняя граница моего бессмертия. Так что моя единственная надежда пережить «предел сплетен» – какой-нибудь гений. Это даст 2260 год, фантастическое время. И однажды роман обо мне прочтет последний человек на Земле. Он узнает о преступлении трехсотлетней давности и выбросит последнюю книгу, и тогда я уйду в небытие полностью и окончательно, словно никогда не жил.

Много ли это – триста лет? Одна десятимиллионная возраста планеты. Примерно ту же самую пропорцию составляет отношение трех секунд к одному году. На таких весах моя жизнь потянет разве что на четверть секунды.

Райкер Димс Оуэн пришел поздним утром, чтобы выполнить свою рутинную обязанность: попытаться сделать из меня негодяя. Но на сей раз он пощадил меня и не взял с собой застенчивую мисс Слэйтер, достигшую брачного возраста. Меня привели в маленький, специально оборудованный для встреч с адвокатами конференц-зал. Мы говорили с помощью микрофонов, через двухдюймовое пуленепробиваемое стекло. Судя по всему, этот насыщенный тугодум не понимает, что в суде будет выглядеть настоящим ослом. Сегодня он говорил о сложности апелляции по моему делу, о своих надеждах на отсрочку казни. Подозреваю, что старик на него постоянно давит. Конечно, все усилия адвоката бесполезны. Райкер Оуэн знает об этом, знаю об этом и я, но он улыбается мне через стекло, пытаясь поднять мой моральный дух.

Оуэн еще раз напомнил, что Эрни и старик хотели бы повидаться со мной и что свидание можно устроить, но я снова ответил, что не испытываю желания видеть их. Никому из нас встреча не может судить ничего хорошего. Оуэн спросил, напишу ли я им. Я попросил передать, что вполне здоров, у меня хорошее настроение и что мне дают в разумных пределах все, о чем я прошу. Сказал, что веду дневник, который после казни обещали передать родителям.