Вернуться в камеру, где на полу распласталось неподвижное тело, он себя заставить не мог, не мог уйти, и лишь метался, меряя шагами пятачок перед спуском вниз.

– Психолог доморощенный… – с отчаянием пробормотал Курт, приостановившись лишь на мгновение, и сорвался почти на крик, снова исступленно лупя невезучую дверь: – Дерьмо, дерьмо, дерьмо! Дьявол!

– Сомневаюсь.

От голоса за спиной стало тошно; вмиг остыв от своего внезапного бешенства и подавившись последним словом, он медленно обернулся, встретившись с темным, угрюмым взглядом Керна.

– В наши дни, – мрачно сообщил обер?инквизитор, – уже не принято заявлять, что ночью приходил Дьявол и сломал арестованному шею… Ко мне, Гессе. Немедля.

Курт не произнес в ответ ни звука, ничего не говорил, идя следом за ним по лестнице наверх, а когда он снова оказался напротив стола начальства, как и день назад, слова оправдания застряли в горле. Керн молчал тоже – стоя у окна спиной к нему и глядя на улицу, словно забыв о нем. Минуты шли – бесконечные и тягостные; заговорить Курт не решался, продолжая стоять посреди комнаты, сцепив за спиной руки, глядя в пол и предчувствуя самое скверное. Когда Керн, наконец, заговорил, он вздрогнул.

– Я слушаю, – коротко бросил обер?инквизитор, обернувшись, но к столу не сел, лишь прислонившись к подоконнику спиной.

Курт говорил через силу, не поднимая головы и едва собирая слова вместе, все больше напоминая себе Отто Рицлера минувшей ночью; Керн внимал молча, не задавая вопросов, и по временам возникало чувство, что тот попросту перестал его слышать, а когда он закончил, в комнате еще долго царило все то же склепное молчание.

– Я ведь говорил на родном для тебя языке, разве нет? – наконец, снова заговорил Керн, все так же хмуро и негромко, сев все?таки к столу. – Я говорил, что на допросах должен присутствовать кто?то из старших следователей. У тебя проблемы с памятью или со слухом?

– Я… – он запнулся; ответить было нечего – ни одного уважительного основания в голову не приходило, объяснений не было никаких, кроме самого заурядного азарта. – Простите. Виноват.

– Разумеется, виноват. Я и без твоих объяснений знаю, в чем твоя проблема, Гессе. В том, что ты хотел поутру гордо шлепнуть мне на стол отчет о раскрытом деле!

– Неправда, – возразил он тихо и вздрогнул снова, когда Керн грохнул кулаком по столу, повысив голос:

– А что тогда?! Почему мои приказы не исполняются? Ты здесь, Гессе, в этом городе, под моим руководством, чтобы учиться! потому что ты ни хрена еще не знаешь и не умеешь! И ты это сегодня доказал!

– Я не понимаю, что… что я такого мог сказать, почему он…

– И никто теперь не поймет! Никто, потому что парень мертв и не расскажет этого, и сказанного ему тобой никто больше не слышал! Я должен теперь полагаться только на то, что ты сейчас попросту не врешь мне!

Курт вскинул голову, понимая всю правоту начальства, желая возразить и зная, что это бессмысленно.

– И эта треклятая книга, – продолжал тот, не сбавляя тона, – что это? Об этом почему ни слова? Что это вообще такое?

– Я не знаю, – отозвался Курт тихо. – В тот момент я не спрашивал, потому что мне казалось, я на правильном пути, и неверное слово может… Простите, – повторил он покаянно. – Тогда мне казалось – лишними вопросами я все могу испортить…

– И не зря казалось – ты все испортил!

Керн умолк, потирая глаза ладонями и переводя дыхание; наконец, поднявшись снова, он коротко подытожил, сбавив голос:

– Все вчерашнее – подробно, четко, дословно, в письменной форме. Отчет мне на стол. Все документы по делу отдашь Ланцу. Это все.

– Ланцу? – произнес Курт, чувствуя, как бледнеет, а руки за спиною сжимаются в кулаки. – Вы забираете у меня расследование?..

– А также сообщаю ректору академии о твоих грандиозных успехах на поприще инквизитора, – добавил тот и, перехватив его отчаянный взгляд, устало кивнул на дверь. – Выметайся.

***

В часовне Друденхауса Курт просидел не меньше часу – как минувшей ночью в камере Отто Рицлера, на полу, свесив руки с коленей и уткнувшись в них лбом, непотребнейшим образом прислонясь к алтарю спиной. На чьи?то тихие шаги он не обернулся – видеть кого угодно сейчас одинаково не хотелось и было тяжело до зубовного скрипа.

– Что ж ты в Господень жертвенник задницей вперился, нечестивец, – невесело усмехнулся Ланц, остановившись; скрипнула скамья первого ряда – тот присел в нескольких шагах напротив. – Чему вас в вашей академии учат только…

– Академию не трогай, – тихо возразил Курт, приподняв голову, и взглянул в лицо сослуживцу. – Пришел добить? Давай. Приканчивай. Сопротивляться у меня сейчас нет ни сил, ни желания. Peccavi, fateor, vincor.[164]

– А старшему дерзить силы есть?.. Хватит на меня коситься, абориген; я ж не Керн и протокола на тебя не составляю, попросту вдруг пришла в голову глупая мысль, что тебе захочется поговорить.

– Да?да. Знаю. «Без протокола», «по душам» и прочее…

– Мне уйти?

– Все верно. Шаг первый – вывести из оцепенения. Шаг второй – заставить понять, что очень хочется пооткровенничать, а после – вынудить признать это вслух…

– Если тебя в твоей академии обучили латыни, вне службы ты из принципа перестанешь ее разуметь? Так с какой бешеной радости я должен пренебрегать умениями, которые постиг в своей работе? Тем более, что в нашем случае игра ведется честно – у тебя в арсенале умения те же самые.

– И каков приз? – уточнил Курт; тот пожал плечами:

– Если ты прекратишь изображать кающегося висельника, этого будет довольно. У тебя всего?навсего забрали одно дело. Это не конец света. У тебя не отобрали Знак, не срезали Печать, не отправили в монастырь на вечное покаяние. Просто отстранили от одного дознания.

– Не в дознании дело, Дитрих, – он потер глаза ладонями, распрямившись и прислонившись к алтарю затылком, встряхнул головой, усмехнувшись. – Вот змей, ты все?таки своего добился…

– Работаем, – улыбнулся тот вскользь.

– Не в дознании дело, – повторил Курт уже нешуточно. – Дело в том, что de facto я убил арестованного.

– Любопытная мысль; может, все?таки отлепишь свое грешное седалище от алтаря?

Курт, мгновение помешкав, тяжело поднялся, упершись в пол ладонью, и, неспешно пройдя к первому ряду скамей, присел – осторожно, словно бы опустившись в стылую воду.

– Издержки прошлого, – пояснил он со вздохом. – Знаешь – безотрадное детство, безотчетная тяга к семье, семья?академия, семья?Церковь, в скорби – неосознанное возвращение к детству, поза защиты, но чтобы сидеть, уткнувшись в алтарь лбом, мне еще недостаточно хреново.

– Хорошо, что тебя загребли не во младенчестве – иначе ты бы на нем вовсе спать устроился, – хмыкнул Ланц. – Ибо, смотрю, привычка к церковной сфере все с того же детства породила в тебе отношение к ней обыденно?потребительское.

– Случается.

– Итак, первый шаг довершен, – подвел итог Ланц, глядя в его сторону оценивающе. – Из онемения вышел. Будешь продолжать упираться, или просто поговорим?

Курт вяло отмахнулся, откинувшись на спинку скамьи и глядя в сторону, на узкий, весьма незатейливый витраж, похожий больше на украшенную бойницу.

– Я понимаю, о чем ты скажешь – первым делом о том, что у всех бывают ошибки, но только легче от этого едва ли станет. Я сказал ему что?то, что побудило его совершить именно это – вот в чем дело. И я не понимаю, я просто не понимаю, не вижу, в чем я ошибся, что я сделал не так. Может, Керн прав? Я не думаю о деле, лишь о собственном самолюбии? Или отношусь к службе, как, в самом деле, к игре, в которой надо разгадать ответ как можно скорее? И отец Бенедикт не зря так неотступно предлагал мне уйти работать в архив…

– Это мысль вслух или вопрос, который требует ответа?

– Не уверен, что я хочу услышать ответ, – безрадостно усмехнулся Курт, обернувшись к сослуживцу. – Почти не сомневаюсь, ты скажешь что?то похожее на «Omnia abducet secum vetustas»…[165] хотя, такие сентенции, скорее, в духе Густава; но смысл будет тем же. Если б ты явился сюда с намерением намекнуть на то, что в следователях мне не место, ты начал бы не так.