– Ну? И чем же тебе такой ответ не по душе?

– Чрезмерно зауряден. Ожидаем. Кроме того, я сам себе это сказал уже не раз, тут же оспорив, а значит, он наполовину ложен.

Ланц качнул головой, улыбнувшись, и вздохнул – шумно и долго.

– Да на тебя не угодишь. Кроме того, абориген, твоя проблема в том, что ты сам себе угодить не можешь – ты никак не можешь решиться сделать один важный шаг, а именно – определиться с тем, хочешь ли ты сам для себя службы инквизитора.

– До известных пор над этим не приходилось задумываться. При разделе на курсы я был поставлен перед фактом: мои данные, способности и оценки нужных дисциплин позволяют мне учиться именно на следователя; при выпуске я мог отказаться от Печати, мог попроситься все в тот же архив… – Курт тяжело усмехнулся, – или в помощники. Вроде Бруно. Куда угодно, где были бы нужны люди, но я об этом даже не задумался. Мне сказали, что я могу получить Знак следователя; почему тогда мне должно было придти в голову, что я не справлюсь?.. Вот и не пришло. Сработал принцип «пока дают – бери»? Или самомнение. «Курсант сum eximia laude»![166] Как можно было сомневаться в том, что я будущий величайший следователь за всю историю Конгрегации…

– Ты все пытаешься отыскать в чужих не словах даже – действиях! – ответы на собственные вопросы, – заметил Ланц уже серьезно. – Ты спрашиваешь, прав ли твой наставник, думаешь, а не прав ли Керн; в конце концов, задаешь этот вопрос мне… Ты колеблешься между множеством вариантов, но, поскольку не можешь предпочесть ни одного, опрашиваешь окружающих, чье суждение, по?твоему, достойно внимания и чью точку зрения не зазорно принять.

– Может, все дело в том, что я с одиннадцати лет живу по распорядку, учрежденному для меня другими, и руководствуюсь приказами, а не желаниями.

Ланц внезапно, резко подавшись вперед, отвесил ему внушительный подзатыльник, тут же усевшись обратно, как ни в чем не бывало; Курт ошарашенно воззрился на старшего сослуживца, не зная, как поступить и что ответить.

– Сам сказал – «не трогай академию», – пояснил тот. – Хороший ход – свалить на вышестоящих вину за нежелание делать выбор. Главное – подобный вывод избавляет от ответственности за свои поступки, а заодно и позволяет найти виновного в твоей слабости.

Курт, морщась, потер затылок, глядя в его сторону с ожесточением.

– А руки распускать обязательно? – уточнил он; Ланц тихо засмеялся.

– Твой подопечный тебе этот вопрос частенько задает, да?.. Ну, это иная тема… Зато глаза оживились, наконец. Итак, абориген, у нас обрисовывается неприятное зрелище: попав в окружение людей, которые стремились помочь тебе, указать путь и поддержать, ты с легкостью сбросил на них все прочее, после чего с чистой совестью их же в этом и обвинил. Возразишь?

– Также другая тема, хотя и немаловажная, – тихо добавил Курт, – касается того, чего ради эти люди помогали и поддерживали. А именно – для того, чтобы указать вполне конкретный путь. Говоря без эмоций, из меня изготовили то, что им было необходимо.

– Та?ак, – протянул Ланц осторожно, глядя на него уже без усмешки. – Ну, было б странно, если бы ты ни разу над этим не задумался, другое дело – чем эти раздумья увенчались.

– Ничем крамольным, Дитрих; только лишь тем, что мне всегда казалось – они знали, что делали, знали, как и для чего. Что я оказался таким, как до лжно, и там, где положено; и думал я так исключительно потому, что признавал auctoritas validissima[167] тех, от кого это зависело, и их знание человеческой сути. Что меня увидели и поставили там, где я должен быть. Что путь, по которому я пошел, пусть и избран не мной, но – мой. Верный. И когда те же люди, а именно мой наставник, до сей поры ни разу не давший мне дурного совета, ни разу во мне не ошибившийся и некогда меня на этот путь направивший, не единожды упомянул о том, что я должен его оставить – невольно начинаешь думать, а не прав ли он и на этот раз.

– Иными словами, абориген, когда после приказов у тебя поинтересовались твоими желаниями… что произошло?

– Не знаю, – отозвался Курт искренне. – Первая мысль, конечно, что это – намек, такой же приказ, но в более мягкой форме. Вторая мысль… Да, не исключено, меня настораживает возможность выбора. Боюсь ошибиться и сделать выбор неверный.

– Тогда вопрос – почему.

– Странный вопрос, Дитрих; от моих промахов слишком многое зависит…

– Хорошо, – кивнул Ланц, вскинув руку и не дав договорить. – Я понял. Зададим вопрос иначе, разбив его на два. Первое. Твое желание – остаться в должности следователя или нет?

– Разумеется, да. Как потому, что на меня полагались именно в этом качестве, от меня ожидали именно этого (а я не хочу обмануть их надежд), так и в силу того, что мне это по душе самому; обе причины, с моей точки зрения, взаимосвязаны, и первая вытекает из второй. Твой следующий вопрос я уже знаю. Желая продолжить службу, боюсь ли я своими ошибками нанести вред себе или другим. Так?

– И твой ответ?..

Курт тяжело вздохнул, снова упершись локтями в колени и уставясь в гладкую каменную плиту под ногами.

– Что касается меня самого, – заговорил он нескоро, – то я, без сомнения, не радуюсь всем этим… темным сторонам нашей работы. Но я готов это сносить, готов предоставить собственную душу, так скажем, для любых прегрешений, которые окажутся необходимым средством, орудием, если угодно, для достижения цели; однако я должен быть в этой цели уверен. Я готов на любой шаг; но при этом я должен знать, знать доподлинно , что все не зря. И мой ответ – да, я опасаюсь не за себя. Я должен быть твердо убежден в том, что от моих действий не пострадает тот, кто этого не заслужил. Что когда?нибудь я не взгляну на себя самого с ужасом и омерзением. Конечно, можно говорить о том, что есть различие между человеком, совершившим преступление осознанно, и тем, кто сотворил нечто подобное по ошибке, но моя ошибка и есть мое преступление. Мои ошибки говорят о том, что я преступно мало внимания уделил своему развитию, обучению всему тому, что обязан знать и уметь, что я преступно невнимателен или забывчив, или небрежен, в конце концов.

– Ошибки неизбежны, – возразил Ланц. – Их можно исправить или искупить, но ошибки случаются у каждого. И на них учатся.

– Да, все верно. Но в нашем случае это походит на военного хирурга, который учится правильно зашивать артерии, теряя одного раненого за другим… Ты ведь, помнится, залез в мои бумаги, верно? Читал о моем первом деле? Я тогда потерял свидетелей – всех, потому что вовремя не распознал опасность. И вот теперь снова – мой арестованный лежит с удавкой на шее, потому что я где?то прокололся. А что в следующий раз?

– В следующий раз доведешь до конца расследование и осудишь преступника. Или оправдаешь.

– Или у меня в камере повесится арестованный незаслуженно, – мрачно договорил Курт, – и я не могу об этом не думать – осознанно или нет.

Ланц со вздохом кивнул:

– Или будет так.

– Ты меня утешил.

– Я с тобой говорю не для того, чтобы утешать – ты не плачущая беременная монашка. Ты инквизитор. А у инквизитора, абориген, подсознания нет и быть не может. Все твои чувства, все мысли, каждое желание или сомнение должны быть вот где, – Ланц вытянул раскрытую ладонь, – и должны быть вот так, – договорил он, с силой сжав ее в кулак. – И все сказанное мной сказано для того лишь, чтобы ты об этом вспомнил. Реши, но – раз и навсегда, чего ты хочешь. Хочешь уйти – уходи. Хочешь оставаться тем, кто ты есть – отбрось все сомнения и твори себя. Стискивай зубы и продирайся через кустарник с шипами; обдерешься, нахлебаешься крови, но выберешься из этих колючек с неплохим набором роз, если не будешь хлопать ушами и думать только об этих шипах.

– Это аллегория, в коей розовые цветы суть спасенные души? – усмехнулся он, и Ланц, расслабившись, улыбнулся в ответ, кивнув:

– Примерно так. По?моему, недурно – весьма колоритно, по крайней мере. Пастырь с заблудшей овечкой на плечах несколько примелькался.