– Я упомяну о вашем поведении в своем докладе, – предупредил curator, и Керн хохотнул:

– Я должен был напугаться? Дружок, – понизил голос он, и Курт снова прижал к двери ухо, – когда ты лишь учился самостоятельно подтирать задницу, я, поверь, уже повидал мерзавцев пострашней тебя. Мои подчиненные работают как подобает, ясно? Прекрати к ним цепляться, или я тоже составлю доклад – о твоем поведении, начинающем превышать твои полномочия, причем передам его напрямую твоему начальству. И, поверь, на мои слова обратят гораздо большее внимание; старина Рихард все еще глава кураторского отделения, ведь так?.. А теперь – вон.

От двери Курт едва успел отскочить, когда к ней зазвучали громкие, бухающие в пол шаги. Curator был бледный, подтянутый и стремительный; Ланц, с которым он, выйдя, столкнулся взглядом, вежливо улыбнулся, коснувшись лба кончиками пальцев, и почтительнейшим образом произнес:

– Добрейшего дня, господин попечитель.

По коридору тот почти пролетел, вихрем вырвавшись на лестницу; Райзе разразился ему вслед тяжким вздохом.

– Господи, пусть он переломает себе ноги…

Керн из комнаты не вышел; когда все разбрелись, Курт решительно постучал и, не дождавшись ответа, вошел сам, остановившись на пороге. Обер?инквизитор стоял у окна, глядя вниз, опершись рукой о стену и постукивая по камню пальцами.

– Еще не успели достроить до конца, – не оборачиваясь, произнес он, – а уже начинает рушиться. Не хотелось бы, конечно, сравнивать Конгрегацию с вавилонской башней, но из?за таких вот… блюстителей все может пойти прахом.

– Спасибо, – не ответив, тихо сказал Курт; тот повернулся, усмехнувшись.

– Подслушивал?

– Вы в самом деле так убеждены в том, что говорили? – неожиданно для себя самого спросил он. – Что мне можно верить?

– Хочешь разубедить меня? Или нарываешься на похвалу?

– Нет, – улыбнулся он. – Просто еще раз спасибо.

– Не подмазывайся, Гессе, – указал ему на дверь Керн, нахмурясь. – От дела ты все равно отстранен.

Курт тогда лишь кивнул, прощаясь, и молча вышел; последние слова начальника печали в нынешнее положение не добавили – дела как такового более не существовало нигде, кроме отчетов и его памятных записок; Ланц и Райзе, вынужденные признать свое полное бессилие, уже не раз намекали на то, что расследование пора бы вовсе закрыть. Керн справлялся о ходе дознания нечасто, с видом обреченным и незаинтересованным, каждым взглядом говоря о том же; единственным, кто соблюдал если не полное единодушие, то хоть понимание и некоторую солидарность, был, как ни удивительно, все тот же Бруно. В трактире студентов он бывал по?прежнему, растеряв в нем, правда, половину своих приятелей, и при всяком посещении пытался завести разговор о двух покойниках, взбаламутивших довольно тихую жизнь Друденхауса и Кельна вообще. Приносимые им сведения, что он по доброй воле, без нарочного уговора, собирал и пересказывал, давали мало, и вскоре подопечный расспросы прекратил – как в силу их бесполезности, так и из боязни насторожить друзей чрезмерно односторонним интересом к университетским тайнам.

Спустя еще одну долгую и скучную неделю из академии святого Макария пришло второе письмо: брошенный по всем возможным expertus’ам клич результатов не дал – упомянутого Отто Рицлером «Трактата о любви» будто вовсе не существовало нигде и никогда.

***

Сегодня было, что значимо, тринадцатое, но хотя бы уж не пятница; после разгрома тамплиерского ордена, последнего громкого дела прежней Инквизиции, в народе это сочетание как?то само собою закрепилось как обозначение крайне несчастливого дня – по всем приметам тринадцатого в пятницу на человека должны были сваливаться все мыслимые несчастья и бедствия. Впоследствии и само число это, без привязки ко дню недели, стало также крайне злополучным. Курту, как говаривали наставники академии, «по чину не положено» было обращать внимание на суеверия, однако же, с самого утра этого солнечного майского дня ему прямо?таки настырно не везло. Присаливая завтрак, он выронил солонку, усыпав белыми крупинками и тарелку, и половину стола, по дороге наверх, к себе, споткнулся, едва не навернувшись с лестницы, а войдя, обнаружил, что по его комнате носится обалделый воробей, шарахаясь о стены и никак не умея отыскать распахнутое окно. Наконец, то ли обессилев, то ли попросту впав в растерянное оцепенение, птаха уселась на Распятие над кроватью, сжавшись в серый комок и испуганно поводя вокруг мутными глазами. Подкравшись как можно тише и осторожнее, Курт одним движением вспрыгнул на постель, упершись ногой в кровать и одной рукой в стену, и схватил воробья ладонью, чуть не упав и услышав, как в изголовье что?то весьма звучно хрястнуло.

Осмотрев несчастное создание и убедившись, что тварь Божия не расколошматила себе о стены голову, Курт выпустил оную в окно и, недовольно кривясь, возвратился к кровати, думая о том, что в довершение к сегодняшним досадным, но мелким неприятностям прибавилась еще и необходимость оплачивать принесенные хозяйскому имуществу повреждения. Прежде чем рассказать матушке Хольц про случившийся casus, для начала следовало бы оценить разрушение самолично, дабы знать, в каком тоне начинать разговор.

Тихо ругаясь и тяжко вздыхая, Курт улегся перед постелью на пол, взявшись за нижнюю планку, и, втянув себя под кровать, попытался рассмотреть возникшую от его прыжка трещину либо же излом. Видно было неважно, однако вскоре, чуть приглядевшись к довольно пыльному полумраку, он увидел неглубокий извив в перекладине изголовья; беспокоиться, в общем, было не о чем – замена такой детали затрата не слишком большая, а стало быть, о данном происшествии хозяйке можно сообщить тоном обыденным и легкомысленным. Уже вознамерившись выбраться на свет Божий, Курт оцепенел, все так же лежа на полу, чувствуя, как холодеют в перчатках ладони и начинает замедляться сердце, через миг понесшееся бешеным галопом.

В стык между двумя планками изголовья крепко, почти до половины, была воткнута булавка толщиной с кожевенное шило, с округлой, гладкой янтарной головкой.

Несколько долгих мгновений он лежал недвижимо, напрочь забыв и о хозяйке, и обо всех своих мелких досадностях, глядя на прямую длинную иглу без единой мысли в опустевшей вдруг голове; наконец, с усилием приподняв руку, Курт коснулся булавки пальцем, тут же отдернув ладонь в сторону, и рывком выехал из?под кровати, вспрыгнув на ноги и отступив на шаг назад.

Мысли возвращались медленно, с опаской, прогоняя в мозгу сотни причин и десятки имен, отметая их одни за другими – Бруно; бред… хозяйка? чушь… Зачем? на болезнь? но здоров, как конь, ни чиха… на несчастье? Сегодня не везет… однако, булавка уже покрылась пылью – вколота давно… с замедленным эффектом?..

– Спокойно… – прошептал он вслух, прижав ладонь ко лбу; в голове вновь вспыхнула знакомая боль – давящая и рвущая, рука подрагивала. – Спокойно, – повторил Курт решительно и, развернувшись, прошагал к двери, войдя в комнату подопечного излишне неспешно и размеренно.

На вошедшего Бруно бросил мимолетный взгляд, обратившись поначалу с недовольством, но, увидя выражение его лица, настороженно нахмурился, поднявшись навстречу и закрыв лежащую на коленях книгу.

– В чем дело? – спросил он тихо, сделав шаг вперед и остановившись, глядя с опасливым ожиданием; Курт помедлил секунду, собираясь со словами и мыслями, и выговорил, произнося четко и негромко:

– В Друденхаус. Быстро.

– «Бегом»? – ухмыльнулся Бруно и тут же стер усмешку, встретившись с ним взглядом.

– Да, – подтвердил Курт все так же не повышая голоса, не меняя тона. – Желательно. Мне нужен Ланц – немедленно. В самом буквальном значении. Если там его нет – направь сюда Райзе, и к Ланцу домой. Бегом.

– Не скажешь, что случилось? – поинтересовался подопечный, и он коротко качнул головой, разворачиваясь к двери.