– Нет. Бегом, Бруно. Я жду у себя.

В комнату Курт вернулся все так же неторопливо, осторожно, без стука прикрыв за собою дверь, и еще долго стоял на пороге, оглядывая узкое пространство пристально и придирчиво, словно увиденное впервые в жизни. В коридоре прозвучали шаги подопечного, дробным топотом затихнув на лестнице, и Курт, будто очнувшись, вздрогнул, вновь вскинув к ноющему лбу руку и прикрыв глаза. Мелькание имен прекратилось, оставив в рассудке пугающую пустоту и безмыслие, и никак не получалось собраться и заставить себя хотя бы сдвинуться с места.

Прихода Ланца он дожидался, стоя у стены в стороне, будто страшась неверным движением спугнуть что?то, что?то переменить в окружающем, будто вся комната была покрыта следами, которые он мог затоптать и стереть.

Явились все – Ланц и Райзе вошли решительно, быстро, Бруно замер на пороге, держа ладонь на ручке двери, глядя с любопытством и явно ожидая, когда его выдворят.

– Войди, – тихо велел Курт, шагнув навстречу и замерев среди комнаты, продолжая болезненно стискивать гудящую голову. – И запри дверь.

– Что горит? что за conspiratio? – поинтересовался Ланц так жизнерадостно, что боль над переносицей ударилась в кость, точно зубило; Курт наморщился, зажмурившись, и тот понизил голос. – Что стряслось, абориген?

– Сюда, – бросил он коротко, приблизясь к кровати, и кивнул вниз. – Под изголовьем, меж двух верхних планок. Взгляни.

Секунду Ланц смотрел на него непонимающе, с подозрением; наконец, неторопливо опустился на корточки у кровати и осторожно лег на спину, с трудом протискивая себя в пыльную тесноту. Несколько мгновений висела тишина, а потом из?под кровати донеслось приглушенное «ничего себе».

– Что там у тебя такое? – нетерпеливо спросил Райзе и, подойдя, склонился, упершись в колени ладонями и пытаясь заглянуть. – Неужто домашний дух завелся?

– Помолчи, Густав, – все так же глухо отозвался Ланц и, достав перчатку, натянул ее на ладонь, едва ворочаясь под низкой планкой кровати.

Скрипнуло, кровать дрогнула, и он все так же с усилием вытянул себя наружу, удерживая покрытую тонкой сетью паутины булавку двумя пальцами на вытянутой руке, демонстрируя ее окружающим.

– Это что? – проронил Бруно тихо.

Райзе подступил ближе, подав сослуживцу руку и подняв его с пола, и, достав платок, накрыл им подставленную ладонь, на которую тот аккуратно положил длинную, в палец, булавку.

– Что скажешь? – хмуро спросил Курт, тоже подойдя и теперь совершенно заслонив от подопечного происходящее; тихо чертыхнувшись, тот прошагал к ним, теперь уже молча заглядывая через его плечо. – Это может иметь касательство ко мне? Или просто какое?то superstitio popularis[179] в исполнении хозяйки? Я, разумеется, припомнил обстоятельства нашего с ней знакомства, но убежден, что ее сын тут ни при чем…

– Не гони лошадей, академист, – пресек его Райзе, бережно, уголком платка, отирая с блестящей иглы паутину. – Хм, не кажется, что воткнута давно – с месяц, быть может…

– Сюда посмотри, – тихо вклинился Ланц, остановив его руку. – Это уже любопытно.

– Да что там такое? – склоняясь ближе, поторопил Бруно, и Курт дернул плечом, оттолкнув его от себя, тоже стремясь рассмотреть, что именно привлекло внимание старшего.

Райзе, придавив булавку к ладони пальцем, осторожно дунул, сметая остатки паутины, и повернул ее за янтарную головку, приглядываясь.

– Забавно, – хмыкнул он тихо, переглянувшись с сослуживцем. – Это не паутина.

– Волос, – констатировал Ланц, и Курт, нахмурясь, непонимающе переспросил:

– Волос?..

– Разойдись, – потребовал Райзе, растолкав их локтями, и подошел к окну, поднеся булавку к свету. – Волос. Точнее, их два. И, что значимо, они не просто прилепились. Привязаны.

– Мои? – уточнил Курт; Ланц уцепил его за локоть, потянув к окну, и, взявши за запястье, поднял руку ладонью вверх.

– Дай?ка фон, – пояснил он, аккуратно взяв длинную иглу за острие и поместив ее на черную кожу перчатки, где и впрямь стало видно два волоска, обвитых вокруг под самой головкой. – Ну, что я могу сказать; по одному волосу различимо скверно, но, поскольку они цвета разного, чисто логически можно вывести, что один из них твой – насколько все?таки можно рассмотреть, масть подходит. А вот второй – это отчетливо видно – светлый.

– Сын твоей хозяйки – блондин, верно? – ухмыльнулся Райзе и, скосив взгляд на Бруно, прыснул; тот нахмурился.

– Ваше исследование греческих авторов явно сдвинуло вам крышу, – заявил он свирепо, приглаживая светлую шевелюру. – Это не смешно. Может, твоя графиня, а? Все сходится: блондинка, и сох ты по ней, как пень.

– Стой, Дитрих, я не понимаю, – пробормотал Курт оторопело, – это что же ты хочешь сказать? Lenоcinium?

– Что это? – снова влез подопечный.

– Приворот, – улыбнулся Ланц, снова беря булавку и глядя на нее пристально. – Пошлейший. По всем правилам симпатического чародейства. Что такое, абориген? Что за растерянный вид? вас чему обучали в вашей академии? Неужто о таком не рассказывали?

– Нет, почему, мы это изучали, но как?то все оно… просто.

Сослуживец вздохнул.

– А ты думал, на белом свете остались только малефики государственных размахов?.. Хм, кому?то достанется в лучшем случае плетей: кинуть такое на инквизитора – это вам не соседского булочника привлечь… Но в этом есть и позитивная сторона, абориген: теперь ты знаешь, что пользуешься успехом у девиц.

– Это единственная? – уточнил Райзе, кивнув на булавку; Курт вяло махнул рукой:

– Не знаю. Без вас я ничего не касался.

– Хорошо. – Ланц прошагал к столу, осторожно положив булавку, и развернулся к сослуживцам, надевая вторую перчатку. – Так, стало быть. Хоффмайер, отдались к двери и не путайся под ногами. Обыскиваем ad imperatum.[180] Приступили.

Проводить обыск «ad imperatum», поделив на сектора и заглядывая в каждую щель, в собственном жилище было странно и отдавало чем?то противоестественным; головная боль не покидала, лишь усиливаясь едва ли не с каждой минутой, а когда Райзе, уже не столь беспечно, подал голос от стола (точнее, из?под оного), стало тошно почти в буквальном смысле.

– Это уже пугает, – сообщил он, поднимаясь и отряхивая штанину. На его раскрытой ладони, тоже теперь затянутой в кожу перчатки, покоилась еще одна булавка – в точности такая, как первая. – Интересно… Хоффмайер, обернись к двери и осмотри у порога и за косяком; найдешь – руками не трогай: мало ли, что на ней.

– Еще одна, – без былой шутливости в тоне произнес Ланц от окна, пока Бруно опасливо водил пальцами по планкам двери. – Уже не смешно. Три янтарных навершия – это вам не самоцветные бусы, не каждому доступно.

– А зачем вообще янтарь?

– Повторю свое пожелание больше времени уделять своему развитию, Хоффмайер. Потому что янтарь особенно сильно вбирает и отдает природные силы… И человеческие, ежели некто оными обладает. Кому?то, абориген, ты запал настолько, что не поскупились на три янтарных бусины.

– Четыре, – возразил Курт тихо, осторожно извлекая как две капли воды сходную булавку из стены за шкафом, и услышал, как Бруно поправил его осевшим голосом:

– Пять. Есть под порогом.

– Итак, – сумрачно подвел итог Ланц, – кровать, окно, шкаф, порог. То есть, постель, где ты проводишь некую часть суток (причем в более уязвимом, нежели днем, состоянии) и каждая из оставшихся трех стен. И посредине, стол. Я даже знаю, что при этом читается… Обыск продолжим, но, уверен, больше не найдем.

Ланц оказался прав – спустя еще десять минут детальнейшего осмотра ничего нового выявлено не было.

Курт сидел на постели, опустив на руки голову и стиснув ее ладонями, Бруно по?прежнему мялся у двери, а Райзе и Ланц, мрачные и задумчивые, восседали у стола, глядя на выложенные в ряд пять блестящих игл с янтарными головками. Молчание влачилось долго, тягостно, гнетуще.

– Итак, – вздохнул Дитрих, наконец, – продолжать будем все по тем же предписаниям. Абориген, припоминай, не подмечал ли за собой чего необычного. Non factum, что все это могло сработать, может статься, это дело рук какой дурехи, которой бабушка наговорила всякой непотребщины, но – все возможно. И припоминай знакомых блондинок.