– Жизнь? Брось, – неуверенно улыбнулась Маргарет. – В чем тебя можно обвинить? Дело завершено, преступница мертва, а я оправдана по закону, тебе ничего не грозит…

– Расскажешь это curator’у Конгрегации… Не уводи разговор в сторону. Ты говорила, что любишь меня; но твои слова ничего не стоят, Маргарет, пока между нами не будет все предельно ясно, пока я буду узнавать из третьих рук о твоих любовниках и тайных увлечениях. Или ты начинаешь говорить – сейчас же, теперь прямо, или я решу, что твои игры со мной продолжаются, что, согласись, несколько охладит мой пыл.

– И что ты сделаешь тогда? – спросила она тихо и зло. – Покаешься перед начальством?

– А тебя волнует лишь это? Тебя тревожит лишь вопрос, насколько долго я смогу быть полезен? В этом причина того, что сегодня я здесь, в твоем доме, в твоей постели, в твоей жизни? Держишь меня про запас на случай повторного ареста?

– Второго не будет, – отозвалась Маргарет уверенно. – Что же до игр, милый, то – откуда мне знать, не играешь ли со мною ты? Быть может, это очередной ваш метод – сперва довести до отчаяния, убедить в неизбежности смерти, а после действуешь ты, мой избавитель, и вот – я твоя, плачу у тебя на плече и выбалтываю свои тайны. После чего ты пишешь отчет о благополучно завершенной работе, ты в почете, а я на костре. Это было бы весьма… по?инквизиторски.

– И именно для этого я подставил свою физиономию под нежное поглаживание Дитриха, едва не своротившего мне челюсть в припадке бешенства. – Курт поднялся, тут же снова сел обратно, сжав кулак и бросив на нее гневный взгляд. – Так? Именно для удачного завершения работы я выставил себя глупцом, став предметом насмешек для одной половины города и ненависти для другой; это ты хочешь сказать? Мне надоело это. Надоело чувствовать себя твоей прислугой. Если сейчас я не услышу от тебя ответов, это будет означать, что мои подозрения верны, и мое будущее – оказаться там же, где твои прошлые обожатели, или повторить судьбу университетского секретаря. Итак, ты будешь говорить со мною?

– Боже, ты и сейчас как на службе; не принесешь мне кувшин с водой со стола? – усмехнулась Маргарет; Курт рывком поднялся, потянувшись к одежде на полу, и она нахмурилась. – Не делай этого.

– Довольно приказов, – отозвался он, одеваясь. – Я ушел от них, однако, кажется, к ним и пришел – лишь из иных уст… Я ухожу. Если к тому мгновению, как за мною закроется дверь твоей спальни, ты не скажешь «я поговорю с тобой», дверь эта, Маргарет, за мной закроется навсегда. Если тебя это хоть сколько?то тревожит, если до сих пор ты говорила мне правду, и я – не просто забава, ты скажешь это.

Курт не оборачивался, но чувствовал взгляд в спину – пристальный и острый; когда, медленно прошагав к ремню с оружием, валяющемуся посреди комнаты, он наклонился, чтобы подобрать его, кровать скрипнула, зашуршало покрывало – Маргарет рывком села.

– Ты не хочешь уходить, – заметила она тихо, и Курт кивнул, обернувшись лишь на миг.

– Не хочу. Но и жить так дальше тоже не хочу, не могу и не стану. Мне больно будет это делать, я не стану говорить, что это не так, не стану разыгрывать хладнокровного волокиту – ты сама знаешь, как много ты значишь для меня. Но лучше так. Лучше сейчас я вырву все, что было, из своей жизни – пусть с мясом, с болью, но зато враз, чем переживать это снова и снова.

– Неужели рядом со мной так скверно?

– Я все сказал, – вздохнул Курт, застегнув пряжку, и двинулся к двери – медлительно, нехотя, ожидая желанных слов и с каждым истекающим мгновением все более уверяясь в том, что не услышит их, что тишина так и останется рядом, провожая к двери, и в душе медленно зашевелилась, оживая, прежняя пустота…

– Не проделывай этого со мною снова! – звенящим шепотом воскликнула она. – Всему есть предел!

– Вот именно, – тихо согласился Курт. – Всему есть предел. Мой – достигнут.

– Я поговорю с тобой, – почти перебив его, быстро сказала Маргарет, отвернувшись.

Он остановился, обернувшись и глядя на ее побледневшее за последние дни лицо молча еще минуту, и медленно приблизился, присев подле нее и накрыв тонкое запястье своей ладонью.

– Спасибо.

Маргарет поморщилась, однако руки не высвободила, с усилием улыбнувшись:

– Задавайте ваши вопросы, майстер инквизитор. Отвечу правдиво на каждый.

– Не надо, – попросил Курт мягко. – Мне этот разговор неприятен, как и тебе.

– Ты уже говорил это; я помню – все эти три дня.

– Я знаю. Но что можно поделать, если иных слов подобрать просто?напросто нельзя. Мне, повторяю, неприятно все это обсуждать и тяжело будет выслушивать твои ответы, но так более продолжаться не может. Я хочу знать все. Я должен знать все.

– Что именно? – с усталым отчаянием уточнила та. – Сколько их было в моей жизни – заметь, до тебя и совершенно не имеющих никакой для меня значимости?

– Да, хотя бы, – подтвердил Курт болезненно. – И дело не в тривиальной ревности. Но знать я должен все.

– Спрашивай, – повторила Маргарет тихо, придвинувшись ближе; он опустил голову, проведя по лицу ладонью, словно стремясь стереть, сбросить нечто, бывшее маской кого?то другого, кто мог бездумно ввергнуться в пропасть слепой страсти, забыв обо всем.

– Я знаю о троих, – глухо выговорил Курт, глядя в пол, и, тяжело обернувшись к ней, посмотрел в глаза, пытаясь отследить ответ, которого, возможно, не будет произнесено вслух. – И Шлаг. Четверо. Ты убила четверых молодых парней, виновных в том, что… В чем? В том, что всего лишь надоели тебе?

– Боже, ну, какое тебе до них дело? С тобой я так не поступлю; разве не это главное?

– Ты обещала ответить, – напомнил он, и Маргарет вздохнула.

– Ну, пусть так… Хорошо. Вот тебе честный ответ. Да, ни о ком из них я изначально не помышляла, как о любви на всю жизнь, однако каждый – каждый! – в момент, когда я обращала на него внимание, когда отвечала на ухаживания, когда… Каждый был обаятельным, неглупым, здравомыслящим; словом – привлекательным, не только в смысле внешнем; это для женщины может быть довольно ладной фигурки и милого личика, ибо, – она зло усмехнулась, – в этом ее роль в нашем обществе – быть хозяйкой или, во всяком случае, любовницей. Предметом отдохновения вроде охоты или выпивки.

– Не для меня, – возразил Курт. – И не ты.

– Я знаю, – вздохнула она с мимолетной улыбкой, принужденной и невеселой. – Однако они… Сначала любой стремился стать еще лучше, еще умнее, обаятельнее и достойнее, но затем каждый становился… прости… глупым щенком, бессмысленно скулящим у ноги, а кое?кто – превозносящимся своей удачей задавакой, влюбившимся в собственный успех. И если подле меня не обнаруживался вдруг глупый болванчик, то – словно крестьянин, для которого я неожиданно становилась такой же Мартой или Фридой, чья роль в его жизни есть лишь угождение его тщеславию и потакание тайным желаниям. Остатков их разума хватало лишь на то, чтобы увидеть, как я охладеваю к ним, и тогда начинались угрозы – и угрозы раскрытием тайн наших встреч, и, в конце концов, угрозы моей жизни. Что я должна была делать? И без того пришлось нанимать этих братьев швейцарцев, чтобы чувствовать спину закрытой… Я должна была просто дожидаться, когда у одного из них хватит, наконец, духу заколоть меня на улице? Или перестать появляться на людях? Что ты бы сделал?

Курт не ответил, снова отвернувшись и глядя в пол; Маргарет сжала пальцы на его ладони.

– Я оберегала свою жизнь, – сказала она негромко, но неколебимо. – Оберегала, как умела.

– Хорошо, – наконец, отозвался он с усилием. – Пусть так. Но с Филиппом все было чуть иначе.

– Он сам виноват. В отличие от… прочих, он знал, кто я. И, поверь мне, в этом для него была немалая доля моей привлекательности; согласись, милый, тебя ведь тоже возбуждает эта мысль?

– Как и тебя, верно? – в тон ей отозвался Курт с напряженной усмешкой. – Кроме всего прочего, разве не идея склеить инквизитора занимала тебя, когда ты начала играть со мной?