— Добра это не сулит, — помрачнел Константин Сергеевич. — Очевидно, неспроста развязывается чудовищная антисоветская кампания. Какое же черное сердце надо иметь, как ненавидеть собственный народ, чтобы, прикрывая переговоры с гитлеровцами, вопить о "красной опасности", устраивать провокации… Добра это не сулит, — повторил Константин.

— Этот же журналист сказал, что генерал Гальдер сегодня выехал на Карельский перешеек.

— Н-да! — потер виски ладонями Константин и, прикурив новую папиросу от окурка, продолжал шагать, повторяя: — Да, это плохие новости. Недобрые. Недобрые… — А потом, резко повернувшись на каблуках, вдруг как-то посветлел, на лице разгладились морщины.

— Но на этом темном небосклоне есть и светлый луч. Завтра тебе надо приготовить обед дома, в столовую не пойдем.

— Ты кого-то принимаешь? — спросила Ирина. — Но с обедом великолепно справится и Нюра, а у меня уйма дел.

— Постарайся свои дела сделать сегодня вечером, ночью, а завтра обед должен быть приготовлен твоими руками, очень домашний и очень праздничный. У нас будет дорогой гость, который проживет несколько дней. Передохнет. Купи цветы. Много цветов, которых она не видела почти пять лет.

— "Она"? "Пять лет"? — ахнула Ирина. — Ты говоришь о Херте Куусинен?

— Да, да, да!

— Тебе удалось-таки добиться ее освобождения? Поздравляю!

— Почему мне? — пожал плечами Константин. — Я только выполнял поручение нашего правительства. Вел переговоры. Конечно, было нелегко. Но освободила-то ее наша страна. Советская страна. Завтра утром еду в тюрьму и привезу ее к нам домой.

— Я сейчас поставлю пироги, а ты приготовь дровишки для плиты и колонки. Она, наверно, захочет выкупаться. Какого она роста? Подойдет ли ей мое белье и платья? — засуетилась Ирина. — С чем она любит пироги? Сделаю всякие: с мясом, с капустой, с рыбой, с яблоками.

Константин, прищурившись, смотрел на Ирину. Подошел к ней, положил ей руки на плечи.

— Ты знаешь, вчера я тебя любил больше, чем позавчера, а сегодня больше, чем вчера.

— Это за то, что я умею печь пироги?

— Вот за что — не знаю, не ведаю. Но у меня всегда потребность думать с тобой вслух. Нам не хватит жизни, чтобы наговориться. Когда-то, обжегшись на корыстной посредственности, дал клятву никогда больше не жениться.

Ирина крепко обняла мужа.

— А мне кажется, что я растворилась в твоем "я", что моего "я" уже больше нет. Есть только ты, — пылко сказала она. — Так с чем же печь пироги? Ты только подумай: провести пять лет за тюремной решеткой!

— Да, я читал ее дело. Дочь крупного политического и общественного деятеля Советского Союза Отто Куусинена. Оставила мужа, маленького сына, уютную квартиру, обеспеченную жизнь и пошла пешком через леса, болота в родную Финляндию. Мыкалась по конспиративным квартирам, восстанавливала связи и… нарвалась на провокатора.

— Оставить мужа и ребенка… — задумчиво сказала Ирина.

— Скажи, а вот если бы нам пришлось расстаться… Расстаться, может быть, навсегда?

— Я не мыслю жизни без тебя, — откровенно призналась Ирина. — Когда в тебя стреляли, я потом подумала: ты ведь был на волосок от смерти. Я бы не осталась вдовой.

— Вышла бы немедленно замуж?

— Нет, что ты! Я просто не стала бы жить.

— Глупышка! А если бы интересы Родины требовали поступить так, как поступила Херта? Ты смогла бы?

— Да, конечно, — взглянула она на мужа потемневшими от боли глазами. — Я взяла бы с собой твою любовь. Она дала бы мне силы, светила бы в ночи. — Ирина замолчала, думая о чем-то, не решаясь сказать, а потом вскинула на Константина глаза и спросила: — А ты бы мог жить без меня?

Константин закурил. Стал шагать из угла в угол. Ответил не сразу. Ирина смотрела на него отчаянными глазами.

— Если бы ради спасения твоей жизни потребовалось пожертвовать своей, я бы пошел на это без колебаний. Но если бы ты умерла, я бы не покончил с собой. Недаром Владимир Ильич полушутя, полусерьезно говорил про своих соратников и сотрудников, что это "казенное имущество", которое надо всячески беречь. Вот и наши с тобой жизни — тоже "казенное имущество", которое принадлежит Родине, и сами мы им распоряжаться не можем. Не имеем права.

Длинную, прямую, суховатую фигуру профессора Ляскиля хорошо знали в округе. Ежедневно, в любую погоду, в шесть часов утра он выходил на прогулку. На два часа. Нередко прогулка прерывалась. То какая-то женщина, видно поджидавшая его на дороге, просила зайти посмотреть больного ребенка, то кто-то из встречных сообщал, что заболел муж молочницы, и профессор немедленно шел к больному. Возвращался домой ровно в восемь, где его ждала с завтраком сестра Айни, с которой он коротал жизнь. Оба состарились, так и не успев обзавестись семьями. Айни для профессора была и сестрой, и близким другом, и единомышленником. Она тоже была врачом, но успевала вести их немудреное хозяйство на загородной вилле.

И сегодня, как всегда, к восьми часам утра он вернулся домой и еще в передней ощутил запах кофе. Айни ждала его. Только она одна могла варить такой кофе, который исправлял самое дурное настроение.

Профессор сел за стол, заправил салфетку за борт пиджака и отхлебнул глоток обжигающего кофе. Затем стал разворачивать газеты. Одну, другую, третью. Брезгливо смахнул их все со стола на пол.

— Дурно пахнут, — объяснил он сестре, — портят аппетит. День ото дня накаляют атмосферу, заражают трупным ядом. Каждый день одно и то же: "Нам угрожает Советский Союз", "Опасность коммунистической революции", "Гитлер признает финскую расу за арийскую". "Великая Финляндия до Урала"… Тьфу! — плюнул профессор на газеты и наступил на них ногой. — Мы с тобой лечим людей, а больна страна. Фашистские организации растут, как поганки в лесу. Гнилостные бактерии поражают организм, и это называется демократией.

— Виль, успокойся, пей кофе. Тебе читать лекцию, потом работа в клинике, а ты себя взвинчиваешь.

— Мне иногда хочется, выйдя на кафедру, объяснять студентам не клиническую картину, диагноз, профилактику и лечение, скажем, желчнокаменной болезни, а обратиться к ним и спросить, понимают ли эти молодые люди, какая опасность нависла над страной. Обрисовать им клиническую картину положения в стране.

— С тебя это станет! — усмехнулась Айни. — Но что это даст? В тюрьму, что ли, захотел на старости лет? Сегодня четверг. Вечером соберется наша молодежь, и ты отойдешь. А сейчас нам пора ехать.

Профессор захватил плащ и берет, вышел во двор, вывел из гаража серенький, с высоко поднятым над колесами кузовом "эс-экс", завел мотор…

Возвращался домой, когда уже светила луна и на дорогу легли пепельные тени деревьев. Окна виллы были освещены.

По четвергам у профессора собиралась молодежь. Из стариков было только трое — профессор с сестрой и друг их дома мадам Тервапя. Это были прекрасные вечера. Общение с этой молодежью, чистой, целеустремленной, верной своим идеалам, вселяло надежду. Профессор приехал, когда гости были уже в сборе. Здесь был молодой врач Маури, его сестра поэтесса Эльза, поэт Эркки, писатель Ульм, недоучившийся студент Эйно, бросивший университет из-за отсутствия средств. И сколько его ни уговаривал профессор, чтобы он принял его материальную помощь — "окончите — рассчитаетесь", — Эйно категорически отказался. "Я хочу всего добиваться сам", — заявил он. Только попросил найти ему какую-нибудь работу в сельском хозяйстве, чтобы иметь возможность после физического труда на свежем воздухе заниматься науками. Профессор рекомендовал его в имение мадам Тервапя. Эйно стал работать конюхом, но здесь, у профессора, они встречались на равных. Журналистка Марианна, большеглазая, немного жеманная, но самоотверженная, убежденная антифашистка; начинающий писатель Кай с вечной сигаретой во рту, обсыпанный пеплом; студентка медицинского факультета Анна с плетеной корзиночкой для рукоделья. Она постоянно вязала, чтобы заработать себе на жизнь, вязала не глядя, ведя разговор или читая. На лекциях, спрятав клубок в пюпитр, слушая лекции, вязала, почти ничего не записывала, надеясь на свою отличную память. И сейчас, устроившись в кресле в углу, вытянула нитку из корзиночки, и замелькали спицы. "Ты же готовишься стать хирургом, — говорили ей товарищи, — как же ты одновременно будешь вязать и делать операции?"