Белов подумал и зло цыкнул зубом.

«Таким вот даром наградить того, кто себя считает художником... – мелькнула у него в мозгу невеселая мысль. – Подсунуть бесконечное благосостояние художнику – такое только этот козел мог придумать. Вот сука же, иезуит поганый! Плесень! Поддел, нечего сказать, поддел! Из-за угла! По сучьи так, исподволь... Мерзавец».

– Постой же гад, дай срок – достану я тебя еще, Борис Тренихин! – сказал он вслух, слезая с паровоза назад, на грешную землю. – Ну, падаль, погоди!

Перед Иваном Петровичем Калачевым лежал лист бумаги, на котором были написаны только два пункта:

1. Наручники

2. Молния

Правее обоих пунктов стояла объединяющая их фигурная скобка и вынесен общий вердикт: «Не может быть, потому что не может быть никогда».

Калачев думал и курил, думал и курил...

Наконец он затушил сигарету, докуренную им, что называется, «до ногтей», и подписал пункт третий и четвертый:

3. Уничтожение банды Рыжего-Серого – как? Зачем?

4. Исчезновение из Буя.

– Ага! Из Буя! – вдруг осенило его. – Вот ведь что, из Буя же!

На бумаге тут же возник вывод:

5. Сцепщик —?!

Он встал, снял пиджак со спинки стула:

– Ну, сцепщик, погоди!

На выходе из здания, кивая машинально охране, Калачев получил в ответ:

– Доброе утро!

После бессонной ночи это абсолютно обычное приветствие прозвучало в ушах Калачева настолько нелепо, что он даже как-то опешил...

– О, это ты, Капустин?

– Так точно! А вы все над Беловым размышляете?

– Ну.

– Есть информация оттуда. – Капустин кинул взгляд на потолок. – Дело не то чтобы закрыто, а уже не актуально.

– Откуда вам-то все известно раньше нас?

– Земля слухом полнится... – сказал Капустин. – Да и опять же – интуиция.

– А вот скажи-ка, интуиция – земля не полнится ли слухом, что начатое дело надо доводить до конца в любом случае? Что бы там, в Кремлях разных, ни происходило, а начатое нужно добивать до упора. До ручки. Всегда.

– Нет. Такого слуха нет. А что касается интуиции, так я доложу вам, что дело Белова вы сегодня к вечеру раскрутите вчистую и полностью – это я вам обещаю, это совершенно точно!

Иван Петрович усмехнулся:

– А интуиция тебе не говорит, откуда озарение ко мне придет?

– Говорит! Вам озарение собака принесет.

– Собака? – удивился Калачев. – В деле нет собаки. Не фигурирует.

– Ну, значит, сфигурирует еще. Объявится. Еще не вечер.

– Хм-м! Будем надеется. Ты верно говоришь: еще не вечер!

Пророчество Капустина, надо сказать, запало Калачеву в душу.

За эти дни он устал до предела. Что называется, вымотался в сардельку.

Детали дела были непонятны и мистически темны.

Детали поражали.

Тут впору к колдунам обращаться.

Шагая по утреннему городу, Иван Петрович автоматически концентрировал свое внимание на собаках. А было их довольно много на пути – Москва в столь ранний час наполнена гуляющими псами.

Немало псов было и на Ярославском вокзале: кто-то возвращался с дачи, кто-то ехал, напротив, на дачу...

Именно из-за того, что взгляд Калачева рыскал по низам, переходя с одной лохматой морды на другую, он не заметил важного...

А именно того, что он буквально в трех шагах разминулся с Беловым.

Белов, вернувшийся в Москву на воркутинском, спешил к метро.

Калачев же шагал ему навстречу – к Соликамскому, на который он взял билет до Буя.

Проходя мимо Калачева, Белов отвернулся и даже закрылся рукой: сделав вид, что поправляет волосы...

Они разошлись.

Через пять минут Калачев уже спал, сидя и покачиваясь на нижнем боковом плацкартном, а Белов дремал в метро, на кольцевой, приближаясь к Парку культуры и – к дому.

Во сне Калачеву приснилась собака. Но не та собака, которая, по словам Капустина, обязана была принести разгадку этого странного дела, а собака совершенно другая, из далекого прошлого.

Этот «собачий» сон часто мучил Калачева и раньше. Основной Ужас этого сна состоял в том, что он один в один повторял историю, имевшую место в действительности лет двадцать с лишним назад, заставляя Ивана Петровича переживать давно пережитое снова и снова.

В том уже бесконечно далеком семьдесят втором году его в составе группы из трех человек послали в захолустный провинциальный Заколдобинск в засаду – ждать возможного появления там опасного рецидивиста, бежавшего из лагеря под Норильском и убившего при побеге четырех охранников вместе с замначальника лагеря по режиму. Предполагалось, что он может явиться в Заколдобинск к своей матери, чтобы залечь у нее на время.

Учитывая «серьезность» и большой опыт разыскиваемого, группа, в состав которой входил Калачев, была глубоко законспирирована и обладала легендой-прикрытием.

Согласно легенде, они представляли собой инженера, техника и слесаря, командированных в Заколдобинск ремонтировать турбину небольшой местной ГЭС. Эта прикрывающая их версия была настолько хорошо задействована, что кроме того, что они имели безукоризненные документы, включая командировочные предписания, они и в самом деле ходили на плотину и возились там по шесть-восемь часов в день с неисправной турбиной.

Недели через две они уже настолько вошли в роль, что стали совершенно неотличимы от настоящих ремонтников: думали как ремонтники разговаривали как ремонтники, пили как ремонтники: каждый божий день. Не удивительно, что к концу третьей недели своего пребывания в Заколдобинске они и пропились как ремонтники – до копейки, до нитки, до последней возможности.

Командировка истекала через две недели, а жрать было не на что; не было денег даже на обратный билет до Москвы.

Наступил полный абзац.

Оставалось только воровать, что, впрочем, было бы довольно странно для них, бескорыстных стражей закона.

После трех дней вынужденного голодания, перемежаемого совершенно неперспективными попытками просить милостыню в нищей провинции, одному из них пришла в голову спасительная мысль: отловить и сожрать собаку.

Собак в Заколдобинске была, действительно, прорва.

Однако потому, видно, и было их много, бродячих собак, что отловить и сожрать их было совсем не просто.

Пойдя по пути наименьшего сопротивления, они сумели в одном из дворов на окраине схватить довольно упитанного болонкопуделя неясной расцветки, но явственно имевшего владельца. Последнее было тем более очевидно, ибо за ними, уносившими в рюкзаке скулящего, барахтающегося пса, долго бежала девочка лет десяти и все повторяла, плача:

– Отдайте нашего Шарика!

Сжалившись, старший их «ремонтной» группы остановился и, повернувшись к девочке, сказал ей поучающим, наставительным тоном:

– Тебе, милая, Шарик этот – игрушка, а нам, если хочешь знать, жрать нечего!

...Калачев не помнил точно, что стало с девочкой после этого разъяснения. Запомнилось только, что девочка прекратила досаждать им своим преследованием. Шарика решено было сварить за городом на опушке, недалеко от плотины. Суп из собачины представлялся блюдом оптимальным, так как жарить пса было все равно не на чем. Для варки супа им удалось разжиться четырехведерным баком в общаге при ГЭС, в которой они обитали – баком, предназначенным в обыденной жизни для кипячения постельного белья.

Придя на опушку с этим баком, с барахтающимся в рюкзаке Шариком, с поистине волчьим аппетитом, они неожиданно обнаружили, что ни у кого из них не поднимется рука убить собаку.

Обмозговав ситуацию, они пришли к гуманному решению, а именно, налив полбака воды, засунули в него Шарика, закрыли бак крышкой и, навалив на крышку камней – чтобы Шарик не убежал из супа – развели вокруг бака костер...

Так как никто из них не хотел напрягать свою совесть, слушая дикие вопли умирающего животного, они отошли от разведенного костра метров на двести. Конечно, только многодневным беспробудным пьянством можно было объяснить помутнение мозгов, приведшее к такому способу приготовления супа.