Из своей засады им было отчетливо видно, как Шарик, не дожидаясь, когда костер как следует разгорится, вырвался из бака для белья, опрокинув все камни вместе с крышкой и, мокрый насквозь, опрометью бросился прочь, даже не обсушившись у разгоравшегося огня. Видно, ему в гораздо большей степени улыбалось остаться и впредь игрушкой у девочки, чем насытить собой оголодалую алкашню.

Помнится, Калачева тогда поразило, как много в баке оказалось собачьего дерьма, произведенного Шариком от смертного страха. Как могло такое поистине невообразимое количество уместиться в небольшой собаке, на всю жизнь осталось для Калачева загадкой загадок.

Так ли, иначе ли, но вместо сытного ужина на природе им пришлось, кое-как ополоснув бак в ближайшей луже, вернуть его в общагу для дальнейшего кипячения в нем постельного белья.

В тот же вечер Калачеву пришел денежный перевод из Москвы от отца, и они втроем нажрались с него так, что уже через два дня начальник ГЭС, действуя строго в соответствии с легендой-прикрытием, вытребовал из Москвы специалиста по вывозу ремонтников, который и вывез их всех в Москву.

Ясно, что вся эта история могла бы дорого стоить им, но беглого, слава богу, успели схватить к тому времени у его седьмой, самой любимой жены. Дело поэтому было спущено на тормозах: как говорится, дали по жопе ногой и простили.

Однако рубец на душе остался у Калачева на всю жизнь. И не только в душе: может быть, именно из-за «хвостов» этой «собачьей истории» в досье он до сих пор не получил свой отдел и полковника. Мучило, впрочем, не это, другое: он так и не смог простить себе своего молчаливого участия в казни ни в чем не повинного пса, казни хоть и не состоявшейся, но все же – ополоснул в луже бак от собачьего дерьма, умыл руки – всего лишь? О, нет – умыл руки! – Пилатов грех! Это было проклятие, как больной зуб – чем больше качаешь его, тем больше болит.

Саднящее воспоминание приобрело впоследствии даже философскую основу, когда Калачев вычитал где-то бессмертную сентенцию Ежи Леца о том, что не так уж страшны друзья, которые могут всего лишь предать, не так уж страшны и враги, которые могут всего лишь убить, а страшны равнодушные, с молчаливого согласия которых творятся на земле убийства и предательства. Как он мог молчать тогда, присутствуя при всех приготовлениях к варке супа? Как он мог молчаливо потворствовать?

Слава Богу, что Шарик смог вырваться, опрокинув крышку, придавленную камнями! Слава Богу!

Многократно вспоминая этот миг, Калачев клал мысленно все меньше и меньше камней на крышку. О да – бесконечно прав был Экклесиаст! Есть время собирать камни, а есть время разбрасывать их!

Из– за этой, собственно, истории у Калачева и не сложилась личная жизнь.

Претенденткам на должность хранительницы его семейного очага Калачев непременно рассказывал про это происшествие, грех бурной молодости (будто демон какой-то тянул его за язык), сожалея и каясь, чем, конечно, пугал бедных девушек и дам, отталкивая их от себя.

Перспектива выскочить замуж за мужика с замутившимся абажуром не казалась им замечательной: ни одна женщина не была в состоянии понять: как можно мучиться угрызениями совести относительно поступка, которого сам, во-первых, не совершал и который даже другими – во-вторых – не был совершен?

Подсознательно Калачев понимал, что в деле Белова-Тренихина он, Калачев, допустил много лажи, многое прохлопав – местами из-за Власова, сбивавшего с толку, да и просто раздражавшего, а местами из-за самого себя – работал-то полуспустя рукава – что греха-то таить?

Чувство вины, профессиональной ответственности, приняло сразу там где-то, в подкорке, образ привычного кошмара – собачьего сна...

Калачев стонал во сне, видя, как Шарика вновь и вновь извлекают из рюкзака и суют в бак, налитый до половины водой...

Прервать сон Калачев не был в силах, и, осознав во сне, что у этого Шарика фамилия Белов, инспектор угрозыска только заскрипел зубами, не пробуждаясь.

Слава Богу, что Шарик Сергеич Белов все же освободился и убежал невредимым к своей девочке, нагадив с полбака!

Слава тебе, Господи!

Подходя к своей двери на лестничной площадке, Белов не обратил внимания на металлическую коробочку, появившуюся в самом темном углу, под потолком, на самом верху...

Эта коробочка, размерами чуть более сигаретной пачки, была грязно-сиреневого цвета, сильно запылена, погнута по бокам и даже, по всей примыкающей к стене грани, затянута паутиной...

От нее не шло никаких проводов, она была как бы просто приклеена к стене. В середине коробочки располагалось небольшое застекленное отверстие, отливавшее желтовато-голубым тусклым светом – рыбий глаз сильного широкоугольника. Чуть выше него из коробочки торчала черная блестящая кнопка инфракрасной подсветки – совсем небольшая, в спичечную головку...

Власов вскочил, как подброшенный – внезапно затрещавший зуммер оглушил его.

– Белов вошел в свою квартиру! – сообщил дежурный по селекторной связи.

– Дай! Покажи сюда!

На мониторе в углу кабинета Власова возникла фигура Белова, выходящая из лифта, подходящая к двери квартиры, достающая ключ...

– Срочно две группы! Берем!

– Две группы? Владислав Львович! Дело-то, слыхали, говорят, уже не актуально?

– Порассуждай мне! Мигом!

– Да ведь накажут!

– Ну ладно, одну группу! И машину!

– О господи! Я так боялась, что ты уж не вернешься!

– Я тоже.

Краем глаза он увидел сквозь окно подъезжающую там, внизу, машину.

– Бежим быстрей отсюда! Вон они, уже подъехали за мной!

– Сашка твою машину, кстати, починил!

– Отлично!

Задержавшись на секунду в прихожей, Белов схватил с телефонного столика толстую пачку газет и журналов.

– Зачем тебе?

– На всякий случай. Поймешь через минуту. Едва они вошли в лифт и поехали, как из соседнего лифта выскочил Власов с двумя операми. Метнулись к двери.

– Откройте!

– Сдавайтесь, Белов! Выходите с поднятыми руками!

– Мы знаем – вы здесь!

Остановив лифт на третьем этаже, они вышли на площадку. Нагнувшись над перилами, он осторожно глянул в щель между маршами лестницы вниз, в подъезд. Да, так и есть. Выход из дома был заблокирован: в подъезде, контролируя оба лифта и лестницу, его уже ждали фигуры в камуфляже.

Он сунул Лене в руки половину пачки старых газет и журналов.

Махнул рукой: «Пошли!»

– Марина, ты положила «Комсомолку» в двадцать третью? – громко спросил Белов Лену, рассовывая старые газеты и журналы по почтовым ящикам соседей. – А то ты им все время забываешь положить. Приходят на почту, матерятся потом.

– Да, сунула я им! – ответила Лена. – Не забыла.

– А из сорок пятой, седой-то, просил тебя не класть ему рекламу? А ты кладешь вон!

– За собой следи. Надоел!

Они прошли, едва локтями не растолкав оперативников.

Выйдя из подъезда, они свернули за угол и, запихнув оставшиеся газеты в урну, рванули к гаражам.

...Наконец– то команда под предводительством Власова сломала железную дверь квартиры Белова и ворвалась внутрь...

Однако, как писал классик, «когда дым развеялся, Грушницкого на скале уже не было».

Заверещал зуммер вызова, и Власов тут же приложил к уху трубку радиотелефона.

– Сторож гаражного кооператива сообщил, что Белов только что уехал. Со своей... Вперед!

– Кто из жильцов за это время выходил?

– Никто! – честно ответили камуфляжные, дежурившие в подъезде. – Никто абсолютно из жильцов не выходил!

– Ну, как?!? Не понимаю! Как такое может быть?! – воскликнул Власов.

– Никак, – подтвердили оба опера. – Через подъезд мимо нас и мышь не проскользнула бы.

– Вперед! – скомандовал Власов.