Это был лагерь смертников. Сюда попадали только коммунисты, «красные» и отчаянные рецидивисты. Сотня политических заключенных была обречена. Их уничтожали постепенно, одного за другим.

Обо всем этом шепотом рассказал Мкизе его сосед по нарам, зулус лет сорока, руководитель непризнаваемого правительством профсоюза текстильщиков. На пробитой каким-то тупым предметом щеке его зияла незаживающая рана. На следующий день его самого увели из барака. Ни ночью, ни утром он не вернулся. Он ушел навсегда, вслед за десятками тех, кто был перед ним.

Тома, мрачный, обеспокоенный, сказал Мкизе:

— Уходить надо.

— Есть какой-нибудь план?

Плана побега у Тома не было.

В лагере не хватало воды. Ее привозили в цистернах. Заключенный дорожил своей порцией воды больше, чем обедом.

Однажды в столовой к беззубому Джабулани, который приехал с Мкизе и Тома, подошел уголовник. Он был развязен и держался вызывающе.

— Слушай ты, ситуация, — обратился он к Джабулани, — отнеси свою воду Мписи.

Мписи был главарем рецидивистов в лагере.

— Вот твоему Мписи, — Джабулани показал большом кулак и засмеялся беззубым ртом. — Видели шакала, воду ему!

— Отойди! — с угрозой сказал Генри уголовнику. — Отойди, я сказал!

Майкл Тома вылез из-за стола, подошел к цоци. В его долговязой фигуре и нарочито медлительной походке было что-то угрожающее, зловещее.

— Ты что же! — прошипел он сквозь оскаленные сжатые зубы и вдруг сгреб цоци за ворот красной рубахи. — Хочешь, я сделаю твой длинный череп сладким?

Но цоци в ответ хватил Майкла кулачищем по лицу.

Рядом с ними вырос надсмотрщик Опперман. Толстый, лысый, он редко кричал на заключенных и почти никогда не дрался. Он оттолкнул Тома и молча залепил цоци оплеуху. Тот едва устоял на ногах, но убежать не посмел. Вытянув руки по швам, он отрапортовал по лагерному уставу:

— Благодарю, баас.

Баас наподдал ему еще раза два, и цоци дважды поблагодарил.

— Пшел!

Слово это сдуло уголовника с места, будто ветер пух с цветка. Он ринулся из столовой, расталкивая заключенных.

Казалось, на этом столкновение и окончилось. Но, видно, над Джабулани уже был занесен меч. На другой вечер, когда заключенные шли спать, два надсмотрщика остановили его у барака.

— Ну, моя, очередь, — сказал Джабулани упавшим голосом.

— Может, на допрос? — сказал Мкизе. Но сам он был уверен, что его новому другу пришел конец.

— Если спасешься, расскажи жене, Генри…

— Иди, иди! — надсмотрщик с рыжей щетиной на щеках толкнул Джабулани. — Все вы спасетесь.

Подталкиваемый в спину тюремщиками, Джабулани растворился в вечернем мраке, ушел навсегда из жизни Генри.

— Видел! — сказал Тома. — А Джабулани ведь с нами приехал. Мы следующие.

Генри и сам думал об этом.

Каждый день исчезали два-три политзаключенных. Смерть кружилась над Мкизе и Тома, и круги все сужались.

Как-то утром половину заключенных построили и вывели за ворота в пустыню.

— Что-то затеяли, — мрачно сказал Тома, шагая рядом с Генри Тома обливался потом. Он очень ослаб за последнее время.

Нестерпимо палило солнце. В высоком выцветшем небе парили орлы. Горячая пыль обжигала лицо.

— Захватить бы охрану, брат. Их всего четверо, — шептал Тома. — Куда нас ведут?

Остановились около каменоломни. По команде надсмотрщиков каждый взял по камню, и колонна отправилась обратно. Администрация решила строить себе новый дом и запасалась материалом.

В каменоломню стали ходить часто.

Поднимаясь на песчаные дюны, Мкизе всматривался в даль, глядел на дрожащий в мареве горизонт. Сколько дней идти через пустыню? Что ждет путника там, в глубине ее?

Лагерь был обнесен колючей проволокой. На вышках — часовые. Трудно выбраться. А где взять воду и пищу?

Но случилось непредвиденное.

Толстый Опперман, оказавшись как-то наедине с Мкизе, сказал хмурясь:

— Вам надо уходить. Я помогу.

Мкизе будто не слышал.

— О нашем разговоре — никому, даже вашему другу. — Опперман улыбнулся и добавил: — Привет от Аплани и Джима Твалы. Оба на свободе. Скоро приедет машина, и тогда…

Генри не верил Опперману. Он понимал: его, одного из секретарей Африканского общества, не так-то просто «убрать» без шума. О нем еще вспомнят. А вот если он попытается убежать и будут свидетели, тогда другое дело. Но вдруг Опперман все же говорит правду?! Может быть, он связан с Обществом европейцев-демократов, в котором состоит и Анна? Почему бы и нет!

Дело было опасное. Генри ничего не сказал Тома. Достаточно одного неосторожного слова. В лагере полно шпионов. Ну, а если Опперман все-таки провокатор?

На следующее утро Опперман сказал:

— Завтра вас передают истребительному отряду. Грузовик, на котором я хотел вывезти вас, приедет только дня через три.

Генри почувствовал, как противный холодок разливается в груди, ползет к животу.

— Я вас предупредил. Дальше действуйте сами, и немедленно. Больше ничего не могу сделать.

Что предпринять! Завтра выведут его со связанными руками в пески. Солдат из истребительного отряда приставит к затылку дуло винтовки…

В этот день в пустыню не ходили. Складывая в кучу камни, Генри ощупывал взглядом проволочную изгородь, В одном участке проволока была заплетена неплотно. Но найдешь ли это место ночью? Может быть, придется пролезть под огнем. Да еще собаки.

Ночью он соскользнул с нар, тихо подошел к окну. Подтянувшись, заглянул в него. Часовой на вышке дремал. Не мешкая Генри принялся копать руками песок у стены. Выбраться нужно до утра, уйти из лагеря в темноте.

Снаружи доносилось ровное постукивание бензинового движка, Работа продвигалась медленно.

Генри разогнул усталую спину и почувствовал, что сзади кто-то шевелится, наблюдает за ним. Затаив дыхание он прошел на цыпочках мимо нар. Всматривался в ряды спавших. Кто из них поднимался? Все спали. Все, видно, показалось ему.

Мкизе снова принялся за работу и вскоре наткнулся на каменное основание, на котором покоился фундамент.

Генри расширил яму и пытался выломать камень по частям, но глыба не поддавалась. Генри, усталый, потный, осмотрелся. Тусклый рассвет проникал в зарешеченное окно. Неужели конец?

Он забросал яму песком, умял его и лег на свою полку. Едва он забылся тревожным сном, как прозвучал подъем.

Наступил день. Когда они собираются передать его истребительному отряду — сразу утром или дождутся ночи?

После поверки Опперман повел его и нескольких заключенных на склад носить ящики с консервами. Выбрав минуту, когда они остались одни, Опперман сказал:

— Уходите сейчас же. Будет поздно.

Генри взглянул на него пристально.

— Ло! Как же уйти? Лезть под огонь часовых?

— Придется пройтись по Калахари. Километров сто — сто пятьдесят. Сейчас отправляемся в каменоломню. В отряде будет на одного человека больше. В лагерь не возвращайтесь. До вечерней поверки не хватятся.

Мкизе не сводил глаз с лица Оппермана: друг или провокатор?

— За каменоломней под сухим кустом я спрятал для вас деньги, воду, консервы. Держите все время на юго-восток.

Мысли Генри приняли решительное направление. Похоже, что охранник говорит искренне. А что ему, Генри, терять?

— Спасибо, Опперман. Надеюсь, встретимся при других обстоятельствах.

Рыжие брови Оппермана поднялись. В глазах хитрые искорки.

— Благодарить не торопитесь. Сначала выйдите из пустыни. Больше ко мне не подходите.

Заключенных строили по пять человек в ряд. Генри, чтобы помочь Опперману, встал в ряд шестым.

Колонна двигалась медленно. Генри смотрел в широкую сутулую спину африканца. Только пройти ворота. А там он сумеет найти дорогу.

Стоя на возвышении, Опперман отсчитывал ряды заключенных, покрикивал:

— Проходи, торопись, проходи!

Вот ряд, в котором шел Мкизе, поравнялся с ним. Генри стиснул зубы. Вечность прошла, прежде чем прозвучало:

— Проходи!

Впереди у ворот — Гофман. Теперь Генри уж не мог выйти из ряда. Он принял решение: если надсмотрщик заметит лишнего в ряду, он прыгнет к нему, вырвет автомат и кинется, отстреливаясь, в пустыню. Если умирать— так в бою. Генри приближался к воротам, спокойный и решительный. Широко поставленные глаза его неотрывно следили за надсмотрщиком. Вот сутулый африканец приблизился к воротам, вот прошел их. Сердце бьется тяжело, сильно. Гофман смотрит внимательно. Мкизе второй от края. Заметит или нет?