Долгое время ни одна, ни другая сторона не могли добиться перевеса, но в конце концов партии Боваля пришлось отступить. Шаг за шагом, метр за метром защитников губернатора оттеснили к «дворцу». Сломив упорное сопротивление, нападавшие опрокинули их и, сметая все на пути, беспорядочной толпой ринулись во «дворец». Если бы бунтовщики нашли Боваля, его, несомненно, растерзали бы на части. Но губернатор исчез. Видя, какой оборот принимают события, он вовремя покинул «дворец». Именно в этот момент он удирал во все лопатки по дороге к Новому поселку.

Напрасные поиски довели победителей до исступления. Толпа обычно теряет чувство меры как в хорошем, так и в плохом. За неимением жертвы бандиты набросились на вещи. Жилище Боваля разграбили. Убогую мебель, бумаги, скудный скарб выбросили из окна. Потом это собрали в кучу и подожгли. Через несколько минут — по оплошности или по воле бунтарей — запылал и сам «дворец» Боваля.

Дым выгнал захватчиков из помещения. Теперь они уже совсем не походили на людей. Опьяневшие от крика, грабежа и насилия, люди начисто утратили самообладание. Их охватило одно-единственное дикое желание: мучить, убивать, уничтожать…

На площади все еще стояла толпа зрителей — женщин, детей, а также безучастных ротозеев, которых обычно превращают в козлов отпущения. В общем, здесь скопилась большая часть населения Либерии, но люди эти, слишком робкие, никак не могли послужить сдерживающим началом для смутьянов.

Противники Дорика сочли благоразумным перейти теперь на его сторону, и вдруг ни с того ни с сего вся эта шайка напала на мирную толпу.

Началось повальное бегство. Мужчины, женщины, дети бросились на равнину, а за ними, охваченные непонятным бешенством, гнались разъяренные хулиганы.

Со скалы, на которой стояли Кау-джер и Гарри Родс, ничего не было видно, кроме густого дыма, тяжелые клубы которого докатывались до самого океана. Эта черная завеса окутывала Либерию, откуда доносились неясные возгласы, призывы, проклятия, стоны. Но вот на равнине появился человек, мчавшийся со всех ног, хотя никто за ним не гнался. Перебравшись через мост, он, обессилев, упал возле вооруженного отряда Гарри Родса. Только тогда его узнали. Это был Фердинанд Боваль.

Сначала Кау-джеру все показалось простым и понятным: Боваль, изгнанный с позором, спасся бегством. Либерия охвачена мятежом. В результате — пожар и убийства.

Какой же смысл в таком бунте? Допустим, колонисты хотели избавиться от Боваля. Прекрасно. Но к чему это разбойничье опустошение? Ведь от него первыми же пострадают те, кто принимал в нем участие. Зачем было затевать резню, о которой можно было судить по доносившимся из Либерии крикам?

Кау-джер не отвечал Гарри Родсу. Прямой и недвижимый стоял он на вершине скалы, молча наблюдая за событиями, происходившими на противоположном берегу. Мучительные переживания не отражались на его всегда бесстрастном лице.

Но тем не менее душу Кау-джера раздирали тягостные сомнения. Перед ним встала тяжкая дилемма: закрыть ли глаза на действительность и продолжать упорствовать в своей ложной вере, в то время как несчастные безумцы перебьют друг друга, или же признать очевидность фактов, внять голосу рассудка, вмешаться в происходящую бойню и спасти этих людей даже против их воли? То, что подсказывал ему здравый смысл, означало — увы! — полное отрицание его прежней жизни. Пришлось бы признаться, что он верил в мираж, сознаться, что он строил жизнь на лжи, что все его теории не стоили и выеденного яйца и что он принес себя в жертву химере. Какой крах всех идеалов!..

Вдруг из пелены дыма, скрывавшей Либерию, выбежал какой-то человек. За ним показался другой, потом еще десятки и сотни беглецов. Среди них было много женщин и детей. Некоторые пытались укрыться в восточных горах, но большинство, настигаемое преследователями, неслось по направлению к Новому поселку.

Последней бежала полная женщина, которая не могла быстро двигаться. Один из преступников нагнал ее, схватил за волосы, повалил на землю и замахнулся…

Кау-джер обернулся к Гарри Родсу и сказал:

— Хорошо. Я согласен.

Кау-джер во главе пятнадцати добровольцев быстро пересек равнину и через несколько минут был в Либерии.

Драка на площади все еще продолжалась, но без прежнего ожесточения, а скорее по инерции. Многие даже позабыли, из-за чего она началась.

Появление маленького вооруженного отряда как громом поразило дерущихся. Никто не предвидел возможности такого быстрого и решительного действия. Драка сразу же прекратилась. Кое-кто из смутьянов бежал с поля боя, испугавшись неожиданного поворота событий. Другие замерли на месте, тяжело переводя дыхание, как люди, очнувшиеся после кошмарного сна. Резкое возбуждение сменилось тупой апатией.

Прежде всего Кау-джер поспешил потушить пожар, пламя которого, раздуваемое слабым южным бризом, грозило переброситься на весь лагерь. Огонь почти уничтожил бывший «дворец» Боваля, и вскоре от него осталась только груда обгоревших обломков, над которыми вился едкий дымок.

Потушив пожар и оставив пять человек возле присмиревшей толпы, Кау-джер с десятком своих приближенных отправился в окрестности столицы, чтобы собрать остальных эмигрантов. Это удалось без труда. Со всех сторон колонисты возвращались в Либерию.

Через час остельцев созвали на площадь. Трудно было себе представить, что эта мирная толпа еще недавно так бушевала и бесновалась. Теперь только многочисленные жертвы, лежавшие на земле, напоминали о кровавом побоище.

Люди стояли неподвижно, будто пронесшийся шквал сломил их волю. Покорно ожидая дальнейших событий, они равнодушно смотрели на вооруженный отряд.

Кау-джер вышел на середину площади и твердо заявил:

— Отныне я буду править вами.

Какой путь пришлось ему проделать, чтобы произнести эти несколько слов! Так Кау-джер не только признал в конце концов необходимость власти, не только решился, превозмогая отвращение, стать ее представителем, но, перейдя из одной крайности в другую, превзошел всех ненавистных ему тиранов, не испросив даже согласия тех, над которыми утвердил власть. Он отказался от своих свободолюбивых идеалов и сам растоптал их.

Несколько секунд после краткого заявления Кау-джера царило молчание. Потом толпа громко закричала. Аплодисменты, возгласы «Да здравствует Кау-джер!» и «Ура!» разразились подобно урагану. Люди поздравляли, обнимали друг друга, матери подбрасывали кверху своих детей.

Однако у некоторых эмигрантов был мрачный вид. Сторонники Боваля и Льюиса Дорика отнюдь не кричали: «Да здравствует Кау-джер!» Они молчали, боясь обнаружить свои настроения. Что же им оставалось делать? Они оказались в меньшинстве, и им приходилось считаться с большинством, поскольку оно отныне обрело вождя.

Кау-джер поднял руку. Мгновенно водворилась тишина.

— Остельцы! — сказал он. — Будет сделано все необходимое для облегчения вашей участи. Но я требую повиновения и надеюсь, что вы не заставите меня применить силу. Расходитесь по домам и ждите моих распоряжений.

Сила и краткость этой речи произвели самое благоприятное впечатление. Колонисты поняли, что ими будут управлять и что им остается лишь повиноваться. Это явилось наилучшим утешением для несчастных, которые только что произвели столь плачевный эксперимент с неограниченной свободой и теперь готовы были променять ее на верный кусок хлеба. Они подчинились Кау-джеру сразу и безропотно.

Площадь опустела. Все, в том числе и Льюис Дорик, согласно полученному приказу, разошлись по домам или палаткам.

Кау-джер проводил остельцев взглядом. Горькая усмешка искривила его губы. Его последние иллюзии рассеялись. Видимо, люди не так тяготятся порабощением, как это ему представлялось прежде. Может ли подобная покорность, почти трусость, сочетаться со стремлением личности к абсолютной свободе?!